Сияет.

— Я буду Аннабеллу душить.

— Вот скоро Новый год, — говорит мама, — ты всех своих кукол на Новый год и надуши.

— Дай я тебя на Новый год надушу, — говорит Машка и тянется к матери и мажет ее пробочкой от флакона.

Тетрадь седьмая

3 ГОДА 4 МЕСЯЦА

4.12.59. Ленинград.

Я все еще лежу. Но много работаю. С Машкой мы видимся только по вечерам — перед ужином и после ужина.

Сегодня немножко читали (Чарушина, Сладкова), разглядывали картинки в «Мурзилке», играли в «лепешки». Еще раз убедился в том, что игрушки-импровизации доставляют ребенку (во всяком случае, ребенку этого возраста) гораздо больше радости, чем игрушки магазинные, готовые, то есть уменьшенные копии настоящих людей, зверей и предметов: куклы, собаки, мишки, посуда, автомашины и тому подобное.

«Лепешки» — это разноцветные пирамиды. Их у меня четыре. Самая маленькая — это Маша, маленькая потолще — Павлик, тоненькая высокая — мама, а самая высокая — папа.

Маша играет с этими куклами-абстракциями с большим удовольствием, чем с куклами-натуралистками, всеми этими Сонями, Тамарами, Аннабеллами. Она раздевает пирамидки и одевает, купает их, делает с ними гимнастику.

Почему же играть с этими пирамидками интереснее? Вероятно, только потому, что тут больше простора для творчества.

. . . . .

Я поставил на голову «папе» самую маленькую пирамидку — «Машу».

Машка придумала молниеносно. Схватила толстого «Павлика» и говорит:

— Это не Павлик, это тетя Ляля.

И густым трагическим голосом тети Ляли, обращаясь к «папе», восклицает:

— Алексей, не нужно! Алексей!!!

Именно так, в этих выражениях и с теми же трагическими интонациями, взывает ко мне моя сестрица, когда я проделываю с Машкой какие-нибудь акробатические трюки, сажаю ее на плечи, на багажник велосипеда и тому подобное.

Какое же воображение у трехлетнего ребенка! И какое острое художническое зрение! Увидеть за этими деревяшками живых, конкретных людей и тут же придумать им роли, целую сценку!..

. . . . .

Вчера вечером, вызывая к себе маму, я кричал грубым голосом:

— Люди! Звери! Птицы! Рыбы! Насекомые!

— Не кричи! — умоляла меня Машка. — Не кричи, а то меня возьмут.

То есть заберут спать.

. . . . .

— Насекомые!

Машка удивилась:

— Какие босикомые?

7.12.59.

Вчера была у меня недолго. Читали, потом играли в превращения.

Я говорю:

— Будь волк!

— Bay… Bay.

— Будь муха!

— Ж-ж-ж. Ж-ж-ж.

— Будь корова.

— Му-у-у-уу… Я вам м-м-м-молочко несу-у-у…

— Будь стул!

Подумала секунду — и скорчилась, приняла какую-то замысловатую позу, в которой она кажется себе похожей на стул.

. . . . .

Обещал ей как-то показать настоящий шприц для уколов.

Показал. Она увидела и испугалась.

— Не надо! Боюсь! Больно будет.

— Давай я тебе покажу, как укол делают.

— Боюсь!

— Я тебе больно не сделаю. Я без иголки.

— Боюсь!

— Папа говорит, что больно не будет…

— Будет!

— Иди сюда!

— Боюсь.

— Если папа говорит, что больно не будет, надо папе верить.

Не верит. И это меня, конечно, огорчает. А потом я подумал, что где же им верить, детям, если их на каждом шагу обманывают, объегоривают, обмишуривают.

— Иди, девочка, иди, дай ручку, больно не будет.

Девочка доверчиво протягивает руку, а ей: р-раз!

— Ничего, ничего, не плачь, сейчас пройдет.

Трудно, но надо воспитывать так, что:

— Будет немножко больно, но потерпи…

И всегда надо правду!

. . . . .

И вот — кстати — о правде.

Вчера мама возвращается из своего очередного похода, в прихожей ее встречает Машка и с места в карьер объявляет ей:

— Мамочка, я плохо себя вела, я была нехорошая.

Похвальна ли такая самокритика? Нет, в данном случае нисколько не похвальна.

Машка совершила поступок действительно очень дурной. После дневного сна она не захотела одеваться, раскидала всю свою одежду, а когда бабушка попыталась взять ее на руки, толкнула бабушку и несколько раз ударила ее по лицу.

Бабушка плакала.

И тут раздались три звонка, означавшие, что пришла мама.

— Сейчас я расскажу мамочке, как ты себя вела, — сказала бабушка.

— Не надо, можешь не говорить, я сама расскажу.

Расчет бы простой. Уже не один раз Машка признавалась в своих грехах, и чаще всего ее не только прощали, но и хвалили за правдивость.

На этот раз не вышло.

Мама накричала на Машку и велела ей немедленно извиниться перед бабушкой.

— Ты сама знаешь, что нужно сделать, — сказала она.

— Не помню, — нахмурилась Машка.

Извиняться она ни за что не хотела. Это уже второй случай, когда она отказывается извиняться перед бабушкой.

Когда я узнал о случившемся, я настоял, чтобы этот случай не был оставлен без последствий. Одних извинений тут мало. Нужно, чтобы девчонка поняла, как плохо она поступила. А индульгенция, которая покупается за бездушное, холодное «прости», ничего не стоит.

От моего имени Маше было объявлено, что папа не хочет ее видеть.

Мама не разговаривала с ней.

И даже бабушке было рекомендовано, чтобы она не таяла от первого слова раскаяния, от первого поцелуя внучки.

Когда Машка наконец сказала:

— Прости, бабушка.

Та ответила:

— Я еще подумаю, стоит ли тебя прощать.

Все это было и для бабушки и для Машки потрясением. Между нами говоря, кто из них больше виноват — я судить не берусь. Знаю только, что если бы моя милая, добрая и мягкая тещенька так не распустила девчонку, нам не пришлось бы всем домом устраивать этот педагогический аврал.

Машку было жалко. Весь вечер она сидела в столовой на тахте и негромко подвывала:

— Ма-а-а-а-ма-а-а…

. . . . .

Была ли в этом случае перегнута палка? Думаю, что нет, не была.

Одними внушениями, проповедью, разговорами о том, что дурно бить по лицу любимого и любящего тебя человека, тут обойтись нельзя было. Нужна была строгость. И нужно было потрясение.

А сегодня — новая беда.

Нашла на полу или в корзине для бумаг ломаную немецкую «архитекторскую» кнопку — красивую, блестящую, золотую…

— Денежка, — сказал я.

Она засмеялась: дескать, шутишь!

Такая взрослая ирония меня обманула. Я позволил Машке взять эту понарошную денежку.

А через двадцать минут из комнаты Элико вопли и крики. Оказывается, Машка запихала «денежку» в ноздрю… И забыла об этом. Потом пришла к матери и говорит:

— У меня козявка в носу.

Мама, не посмотрев, стала запихивать в нос вату.

А дышать Машке еще труднее.

Тогда мама подвела ее к окну, к свету, заглянула в нос и увидела, что там что-то блестит…

Заставила Машку сморкаться, и, слава богу, кнопка была извлечена.

А бабушке опять было худо.

. . . . .

Вчерашняя история сказалась на Машкином поведении. Слушается всех, даже бабушку и тетю Минзамал. Сейчас (три часа дня) мама и бабушка отправились по делам. Машку готовит к дневному сну Минзамал. И Машка беспрекословно дает себя разоблачать.

. . . . .

После происшествия с архитекторской кнопкой извожу Машку насмешками. Думаю, что в данном случае этот способ верный.

Говорю ей:

— Я ничего тебе теперь не буду давать — ни карандаша, ни ложки…

Мрачно усмехнулась…

— Ложку можно. Ложку мне сюда не засунуть.

— Дырка мала?

— Да. Мала…

И пытается пальцем растянуть ноздрю.

. . . . .

Донял ее. Убирает посуду у меня «со стола», то есть с табуретки, которая заменяет мне во время болезни и письменный и обеденный стол.

Унесла тарелку с хлебом, кружку из-под киселя. Прибегает:

— А еще что?

— Вот тарелка и вилка. Только, смотри, в нос вилку не запихай.