«Таких удивительных роз, лилий, камелий, таких тюльпанов всевозможных цветов, начиная с ярко-белого и кончая черным, как сажа… не случалось видеть…»

В том же рассказе встречаются краски, но — какие? Как подцветка в старинных кинематографических «видовых».

Луна, бухта…

«Это было нежное и мягкое сочетание синего с зеленым; местами иода походила цветом на синий купорос, а местами казалось, лунный свет сгустился и вместо воды наполнял бухту».

Ниже:

«Бухта, как живая, глядела на него множеством голубых, синих, бирюзовых и огненных глаз» (огненных, а не красных).

И если встретится вдруг в рассказе Чехова красный или другой цвет, то он режет глаза, запоминается, дерзко и грубо выделяется на черно-белом фоне, — как алый флаг в «Броненосце Потемкине» (смотри, например, повесть «Три года». Светский лев и стареющий фат Панауров, его оранжевые перчатки и черный цилиндр на фоне уездного города. У другого автора эти оранжевые перчатки так не прозвучали бы).

. . . . .

На Волковом кладбище видел склеп купцов Булычовых.

. . . . .

В Петергофе на Царицыном острове (между вокзалом и Верхним садом) растет дуб, на котором до войны висела (не знаю, сохранилась ли) бронзовая дощечка:

. . . . .

Желудь был посажен Николаем Первым в 1842 году. После смерти Николая вокруг разросшегося дуба устанавливалась ежегодно летом золоченая корзинка с незабудками.

Знал ли об этом Герцен?

. . . . .

У девушки-официантки присловье: «мне дурно». Увидела знакомую:

— Зина, мне дурно, как ты сюда попала?

. . . . .

Биографическая справка в подстрочном примечании о графе Бурхарде Христофоре Минихе:

«В 1742 был сослан в Пелым, в 1761 возвращен оттуда. Умер 16 октября 1766 года». Эпически спокойно и бесстрастно.

. . . . .

«Катя».

Веселый приказчик у Осьминкиных. На вопрос покупателя:

— А что у вас ситный — на масле?

— Как же-с, как же-с, на невском масле.

. . . . .

…Может быть, это была просто награда за хорошую, прилежную работу. Весь день, с девяти до половины шестого, я сидел за столом, а к вечеру вышел пройтись. Было начало июля. Что-то дымное и чуть-чуть грустное в этом северном обманчивом закате…

Мускулы ныли. В голове звенело.

Зашел в Летний сад. И вот — чудо. Пруд. Лебедь плывет, а рядом бежит серебряный луч. Откуда он? А вот, оказывается, откуда: берегом, обнявшись, идут влюбленные, у нее в руке сумочка, а на сумочке серебряная пряжка или замочек, в который сильно и прямо бьет предзакатное солнце.

Это было первое чудо. Ему еще можно было дать объяснение. А там пошли чудеса чистой воды.

У памятника Суворову сел в трамвай. Стою на площадке. Трамвай поехал, поет, и у меня внутри все поет. И все, все, что я вижу, радует.

Вот чайка над водой. Чудо!

Вот молодой точильщик поставил ногу на ступеньку подъезда и завязывает тесемочки на кальсонах.

Может быть, это смешно (и наверно смешно!), но и это кажется мне чудом и вызывает восторг. И сейчас, когда вспоминаю эти тесемочки, — тот же восторг…

. . . . .

В Городской думе — в очереди за железнодорожными билетами:

— Вы не знаете, телефон-автомат здесь есть?

— Да. Есть. На лестнице.

Матрос с деревянным сундучком:

— Точно. Есть. Там, на трапе, на второй площадке.

. . . . .

В чайную у Кузнечного рынка пришли два паренька, ремесленники или молодые рабочие. Обдумали по меню обед, хотят взять пива или водки. Молодая еще официантка улыбнулась им и говорит:

— Возьмите, ребятки, лучше бутылку лимонада.

Парни переглянулись.

— Ну, ладно.

. . . . .

У П. работает «приходящей» некая Ирина Михайловна, пожилая, невысокая, полная, с чуть подкрашенным лицом и с глуповатыми глазами тетенька. Чай она пьет с «господами», а сама, оказывается, из бывших: муж ее был «художником-архитектором» и почему-то служил в Государственном банке, а по совместительству еще и в страховом обществе «Саламандра». Мне сказали, что на днях Ирина Михайловна видела во сне — Николая Второго. За чаем я просил ее рассказать.

— Ах, да, — сказала она, кокетливо смущаясь, — представьте, вижу — входит ко мне государь. А я эти дни очень больная была. Температура, голова очень болела. Думала, что совсем уж конец… А он входит и говорит: «Вы, говорят, больны чем-то?» А сам — в мундире, с бородой, ну, одним словом, как его раньше на портретах изображали… Я ему говорю: «Садитесь…»

— Простите, а как же вы его величали, Ирина Михайловна?

— Да никак. Просто: садитесь, говорю.

Он на оттоманку сел и вынимает из обоих карманов пузыречки с лекарством.

Потом уж я не помню. Проснулась, и как рукой сняло. Выздоровела…

— А какое же лекарство вам государь дал?

— А лекарство, главное дело, было гомеопатическое. Как сейчас вижу — крупиночки такие, шарики белые. Он мне сказал, сколько раз их принимать надо, только я не запомнила. Но — помогло. Все как рукой сняло.

. . . . .

В Москве на Садово-Кудринской, неподалеку от болгарского посольства («Блгарска легация» — написано там на медной дощечке у подъезда) живет маленький, но очень умненький мальчик. Однажды он, возбужденный, возвращается с прогулки, бежит к матери:

— Мама, мама, ты знаешь, я болгарского посла видел!..

— Где?

— У посольства. Во дворе.

— А почему ты думаешь, что это посол?

— А он как генерал. Весь в золоте и даже на шапке золото.

— А что он делал?

— Он ковер трусил.

. . . . .

Как небось страшно для современного молодого читателя звучит у Чехова:

«Дедушка ел ужасно много… и холодный пирог, оставшийся с воскресенья, и людскую солонину»…

. . . . .

К нам, в редакцию «Дружных ребят», пришло письмо из провинции. Читатели, два мальчика, спрашивают, правда ли, что тем, кто соберет и пошлет в Москву тысячу спичечных этикеток, — вышлют в обмен мотороллер или щенка-боксера? И я вспомнил собственное далекое детство, когда какая-то бонна внушила нам с Васей, что если собрать сто почтовых марок и послать их в Китай — оттуда пришлют фарфоровый чайный сервиз или живого китайчонка. Помню, как просиживали мы над плюшевыми альбомами, с трудом отклеивая марки с папиных и маминых старых открыток. И вспомнил еще почему-то китайчонка-жонглера, забредшего к нам на кухню. Мелькание синеватых ножей под потолком. Серая холодная котлета в грязных пальцах.

Рассказ «Живой китайчонок, или Сто почтовых марок».

. . . . .

Старуха гостья уходит раньше других, идет пешком из Замоскворечья в Сокольники. Объясняет:

— Мне просто необходимо движение. А то ведь я — аннулируюсь.

. . . . .

На Зацепском рынке. Дама с умывальным кувшином:

— Кому маринованные огурчики?! Оригинальные огурчики — с хренком, с чесночком…

. . . . .

Человек продает велосипед — английский «Ролс».

Кто-то скептически:

— На нем до угла доедешь и — стоп.

Продавец:

— Мне кажется, у человека глаза есть, и голова есть, и ноги есть. Можно сесть и…

— А у тебя язык есть.

— Да. И язык есть, и велосипед, слава богу, есть. И есть жена и двое детей…

Глупо, но почему-то смешно.

. . . . .

Он же. Расхваливая машину:

— Посмотри покрышки! Наша, советская резина и то пять лет ходит. А это — «континенталь».

Кто-то:

— Зачем же ты опошляешь советское?

Продавец (слегка испуганно):

— Почему опошляю? Я не опошляю (и начинает доказывать «на примере», что костюм, который он носит, сшитый из советского бостона, все-таки хуже английского).

Оппонент (мрачно, не слушая):

— А ты не опошляй.

. . . . .

Восьмого августа, пасмурным утром сидел у открытого окна, работал. Подошел со своим плоским серым ящиком стекольщик, молодой горбоносый мужик, не заглядывая в комнату, постучал осторожно по стеклу, сказал: