Обе Маливуар — мать и дочь — умостившись под животом у коровы, быстро перебирают набухшие соски, бросающие в ведро тонкую сильную струю молока. Желтоватая пена закипает по краям ведра; женщины переходят от одной коровы к другой, и так до конца длинной цепи. Покончив с одной, они переводят ее на новое место, где еще не тронута трава. И потом бабы уходят, согбенные под молочным грузом — мать впереди, дочь сзади. Но дочка останавливается вдруг, снимает с себя ведра, садится на землю и разражается плачем. Старуха, не слыша за собой шагов, оборачивается и застывает на месте.

— Что с тобой? — спрашивает она.

А Селеста, дочка, большая, рыжая девка с волосами, сожженными на солнце, и с щеками, запятнанными веснушками — каплями огня, густо посеянными по лицу, — дочка тихонько взвизгивает, как побитое дитя, и бормочет:

— Я не донесу моего молока… Старуха уставилась на девку и опять спросила:

— Что с тобой?

Селеста рухнула на землю между ведрами, закрыла передником глаза и сказала:

— Оно тянет меня книзу. Я не могу больше… Тогда мать спросила в третий раз:

— Да что с тобой такое?.. Селеста простонала:

— Сдается, что я брюхата…

И она зарыдала. Тут наступил черед старухи выпустить из рук ведра; она совсем потерялась, не знала, что сказать, и после долгого молчания пробормотала:

— Ты… ты брюхата?.. Как же это возможно?!

Маливуары были богатые фермеры, почтенные люди, уважаемые, изворотливые, могущественные в своей округе.

Селеста сказала заикаясь:

— Мне… мне сдается, что я и вправду брюхата… Старуха с испугом смотрела на причитающую, валявшуюся перед ней девку. Опомнившись, она заорала:

— Брюхата… Вот она и брюхата… Где это ты схватила, дрянь?

Селеста, дрожа от страха, прошептала:

— Сдается мне, что это в повозке у Полита…

Старуха силилась понять, — она старалась сообразить: кто бы это мог наделать такую беду дочке?.. Если это парень богатый, положительный, тогда дело может уладиться, тогда оно полбеды, история с животом у всякой девушки может приключиться; но вот от пересудов куда денешься, о Маливуарах, почтенных людях, всякому небось хочется посудачить…

Старуха опять закричала:

— А кто это тебе, стерва, прицепил?

И Селеста, решившая все открыть, пробормотала:

— Сдается мне, что это Полит…

Тогда старуха Маливуар, охваченная неистовым гневом, накинулась на дочку и принялась колотить ее с такой силой, что чепец слетел у той с волос. Она колотила по голове, по спине, по всему телу; Селеста, растянувшись между ведрами, только закрывала лицо руками.

Озадаченные коровы перестали щипать траву, они обернулись, воззрились на баб большими светящимися глазами, а самая последняя в ряду корова тревожно замычала и потянулась к хозяйкам мордой.

Притомившись от битья, старуха остановилась, чтобы передохнуть; она пришла в себя и захотела разузнать все точно.

— Полит! И это возможно, о боже! Как это взбрело тебе в башку — с кучером? Спятила ты, или околдовал он тебя, дурищу?..

Селеста, не вставая с земли, пробормотала:

— Я… я не платила ему за проезд…

И старая нормандка все поняла.

Каждую неделю, по средам и пятницам, Селеста отвозила в город на продажу птицу, сливки, яйца. Она выходила из дому на большую дорогу в седьмом часу утра, с двумя большими корзинами — в одной корзине были молочные продукты, в другой живность, — и там же, на большой дороге, она поджидала почтовый дилижанс из Ивето.

Товары свои она раскладывала на земле и сама усаживалась в ров; короткоклювые цыплята и носатые утки просовывали головки сквозь ивовые прутья корзины и устремляли в пространство круглые, цветистые, бессмысленные глаза.

Вскоре после этого прибывал дилижанс, тряский желтый ящик с черным козырьком, громыхавший и раскачивавшийся от вихлявой рыси белой клячи.

Кучер Полит, веселый, жирный парень, успевший, несмотря на молодость, нагулять брюшко, и до такой степени спаленный солнцем, ветрами, водкой, омытый деревенскими дождями, что шея и лицо его приняли кроваво-красный цвет кирпича, — кучер Полит, приветствуя ее, хлопал кнутом и кричал издалека:

— Доброе утро, мамзель Селеста. Здоровьичко-то как, ничего?

Девушка подавала ему одну за другой корзины, он ставил их наверх, и Селеста взбиралась затем на подножку; она высоко поднимала при этом ногу и показывала могучие икры в синих чулках. И тут Полит повторял каждый раз одну и ту же шутку:

— А икры-то, черт меня побери, никак не хотят худеть.

Селеста неизменно смеялась ему в ответ. Она находила эту шутку пристойной и очень остроумной.

После этого Полит издавал зычный возглас: — Ну-ка, шансонеточка, шевелись! — И чахлая его кляча вприпрыжку пускалась по дороге.

Селеста вытаскивала из мужицкого, бездонного своего кармана кошелек, вынимала из него десять су — шесть за себя и четыре за корзины — и протягивала их через плечо Политу. Он брал деньги и непременно при этом спрашивал:

— Ну, а потеха-то, не назначить ли ее нам на сегодня? И оборачиваясь к ней, он заливался веселым смехом.

А ей — ей, право, не легко было отдавать каждый раз полфранка за каких-нибудь три километра пути. А бывало еще, что под рукой не оказывалось мелочи и приходилось менять серебряную монету — тогда она страдала невыносимо. И вот однажды, уплачивая Политу деньги, Селеста сказала:

— С такой хорошей клиентки, как я, вам не следовало бы брать больше шести су…

Полит прыснул со смеху:

— Вам цена больше шести су, моя красавица, верное слово, больше…

Но Селеста настаивала:

— Для вас это составит всего два франка в месяц разницы… Полит хлестнул кобылу и закричал:

— Верное слово, я малый покладистый, да я за одну только потеху прощу вам все эти деньги…

Прикидываясь простушкой, Селеста спросила его:

— Что это вы такое болтаете?

А он надрывал животики от хохота:

— Потеха — это значит потеха, черт меня побери… Потеха между девочкой и мальчиком, и валяйте, детки, музыки не надо…

Она поняла, покраснела и сказала сухо:

— Я не из таковских, мосье Полит… Он нисколько не смутился, и, забавляясь все более, твердил без всякой устали:

— Уж мы с вами потешимся, красотка, я сойду за мальчика, вы за девочку…

И с тех пор он не упускал случая спросить ее:

— Ну, а потеха-то, — не на сегодня ли мы ее назначим?

Селеста, привыкшая к этим шуткам и находившая их очень светскими, отвечала:

— Сегодня что-то не хочется, мосье Полит, но вот в субботу — это уж наверное…

И он, покатываясь со смеху, покорно с ней соглашался:

— В субботу — так в субботу, подождем субботы, красотка…

А Селеста тем временем вычислила, что за два года она переплатила Политу не менее сорока восьми франков, а сорок восемь франков, надо вам знать, в канаве не валяются. И она рассчитала еще, что через два года сумма эта достигнет ста франков. Цифры эти легли ей на сердце, и однажды в весенний день, когда никого, кроме них, в дилижансе не было, и Полит по привычке своей все домогался:

— Ну, а потеха-то, не позабавиться ли нам сегодня? — она ответила:

— К вашим услугам, мосье Полит.

Полит не удивился. Он перекинул ногу через скамейку, перескочил в дилижанс и сказал:

— Вот и ладно… Я так и думал, что мы потешимся рано или поздно…

И старая белая кляча мирно зашагала по дороге, зашагала так тихо и осторожно, что казалось, она топчется на месте и совсем не слышит звонкого голоса, доносящегося из глубины дилижанса: — Ну-ка, шансонетка, пошевеливайся!..

Через три месяца Селеста почувствовала себя беременной.

Вот эту-то историю Селеста плаксивым, хриплым голосом поведала своей матери. Старуха, побелевшая от бешенства, спросила ее:

— Сколько же ты выгадала на этом? Селеста ответила:

— За четыре месяца — восемь-то франков, наверное, вышло…

Мужицкая, несдержанная ярость вырвалась тогда наружу; старуха набросилась на дочку и молотила ее до тех пор, пока совсем не обессилела. Потом она спросила: