Радость была, но душа моя была далеко на юге, в Ростове. Дел на работе много, разработка порученной мне системы шла туго, но все же очередной отпуск мне дали, однако, с условием — если вызовут, то немедленно возвращаться.
И вот я опять в Ростове. Впервые в статусе и мужа, и отца. Кочуем от Социалистической, дома родителей Нонны, до Газетного, дома моей мамы, и обратно. И, конечно, все многочисленные тогда родственники с обеих сторон горят желанием посмотреть на новую семью и, прежде всего, на творческий результат нашего годичного отсутствия. В этот “результат” сразу же и по уши влюбились две девушки: двухсполовиннойлетняя Мариночка и шестилетняя Юлечка. Было забавно наблюдать, как они одновременно тянули к себе коляску, и каждая из них считала, что только она имеет право катить ее дальше.
Но, к сожалению, вызов с работы все же пришел, и очень скоро, и мы всей семьей отправились в обратную дорогу. Наша семья, однако, расширилась. Сарра Наумовна, несмотря на то, что Нонна в ближайшее время не собиралась и не могла работать, как, впрочем, и на то, что нас ожидает в Ленинграде небольшая и не очень удобная комната, наняла няню. И эта женщина ехала с нами в Ленинград.
А в Москве завершил свою работу партийный съезд. В то время телевизоров почти ни у кого не было, вся живая информация шла из газет, радио и кинохроники. Благодаря кинохроники мы видели, что Сталин заметно округлился, но выглядел неплохо. Его речь, которую с нетерпением ждали, почти не касалась внутренних проблем и была посвящена новой фазе борьбы за мировое коммунистическое господство. Лидеры всех коммунистических партий и государств внимали указаниям вождя. В том числе и Мао. Почему-то мне тогда подумалось, что он недолго еще усидит на вторых ролях. И действительно, это был его последний приезд в Москву. Через несколько дней после закрытия партийного съезда к нам в институт на закрытое партсобрание пришел делегат съезда, первый секретарь Смольнинского райкома партии. С ненаигранным восторгом он рассказывал нам об удивительной активности Иосифа Виссарионовича. Все дела в президиуме съезда и многие записки проходили через него, причем он не сидел неподвижно на своем месте, а очень часто перемещался по президиуму и беседовал с членами президиума. Сталин был в достаточно хорошей форме, чтобы разыграть последний акт трагедии.
Обычно с новыми жильцами в коммунальной квартире уже проживающие соседи сразу же знакомятся, проявляют какое-то внимание и радушие. Ничего подобного. Сквозь зубы наши соседи ответили на наше приветствие, улыбки удостоился только наш малыш. Ну что же, если так, то так. Мы вселились в свою собственную комнату, ни от кого не зависим, у нас есть дела и у нас есть радость, которую никто не отнимет. На самом деле все оказалось значительно хуже. И началось с кухни и ванны, с главных арен женской деятельности. Любые мелкие гадости, на которые хватало ума и возможности Петровне, так звали жену кагэбешника, она старалась сделать так, чтобы помешать обычным хлопотам молодой женщины. Если, например, она видела, что Нонна собирается готовить, она тут же занимала все свободные горелки газовой плиты. Если она замечала, что Нонна собирается постирать или помыть ребенка, то тут же заскакивала в ванну и запиралась. Много раз она обрезала веревки, на которых висели пеленки и т. п.
Возможно, к двум причинам такой ненависти: мы заняли комнату, на которую они рассчитывали, и мы — евреи, добавилась третья — в квартире появился совсем лишний человек, нянька. Я собирался поговорить с мужем Петровны, но он меня опередил. Однажды он приглашает меня к себе и говорит, что ему очень не нравится то, что ко мне ходит много евреев. Я ему ответил, что это не его, а мои дела. “Вот я и боюсь, что это станет твоим делом.” Лет десять спустя, когда я уже преодолел “крутые повороты” (вначале я написал “все”, но потом понял, что это будет неправильно), кто-то из моих сотрудников спросил меня: “Ты что же, не узнаешь?” и назвал мне имя одного техника нашей лаборатории, молодого симпатичного парня, который мне всегда очень доброжелательно улыбался, но дел я с ним никаких не имел. “А почему я должен его узнавать, кто он такой?” — “Да, как же, ведь он сын” и назвал мне фамилию и место работы моего “доброго” соседа. Желания поговорить с ним и выяснить судьбу отца и всей его семьи у меня не возникло.
В конце 1952 года у меня заметно продвинулась моя разработка — система “задышала”. Меня вызывает мой начальник лаборатории и предлагает отгулять оставшуюся часть прошлогоднего отпуска, который прервался в Ростове. Оставалось две недели отпускного времени, жизнь у нас была скученнонапряженная, и, после обсуждения с Нонной, я согласился. Тем более, что на самое начало января следующего года в профкоме имелась путевка в дом отдыха на Карельском перешейке, а я тогда был большим любителем зимних видов спорта.
Дом отдыха располагался в самом центре разрушенной линии Маннергейма, от поселка Кирилловское надо было еще пару часов ехать специальным поездом-подкидышем. Отдыхал я неплохо, хотя и попал в компанию изрядно пьющих. Но на морозном воздухе, да еще на лыжах хмель выветривается быстро. Настроение было отличное, но. оно закончилось сразу же после того, как до нас дошло сообщение о разоблачении врачей-вредителей. Окружавшие меня люди встретили это сообщение с легким негодованием в адрес врачей и без труда заметили, что большинство из них носят еврейские фамилии. В основном реплики были типа: “И чего этим гадам не хватало”.
У меня же все внутри перевернулось. Я понял, что это — несчастье, и его последствия не за горами. И ничего лучшего не придумал, как во время нашего очередного застолья крепко напиться. Последствия оказались неожиданными. У меня отказали тормоза и, когда я вышел на улицу и увидел запряженные сани без кучера, я вскочил в них и погнал лошадь. Меня, видимо, достаточно быстро остановили, и сквозь алкогольную пелену я увидел удивленные лица и услышал слова, запомнившиеся мне на всю жизнь: “Первый раз вижу пьяного еврея”.
Обстановка в стране, в городе и на работе накалялась. Выходя на улицу, пользуясь городским транспортом, а другого транспорта тогда практически ни у кого не было, ты абсолютно не был гарантирован от того, что не получишь порцию оскорблений, окрашенных ненавистью. На работе внешне было вроде спокойно, но я не раз замечал, что после того, как я подходил к группе беседующих сотрудников, сотрудников моей лаборатории, разговор мгновенно прекращался. Ну а дома, естественно, лучше не стало.
Однако ни в нашем институте, ни, по доходившим слухам, в других организациях, каких-либо административных мер против евреев пока не предпринималось. В феврале должны были состояться очередные выборы в Верховный Совет и, видимо, центральное руководство дало указание местным властям пока воздержаться от активных действий, хотя не исключаю того, что не всем им удалось “воздержаться”. Выборы состоялись, если мне не изменяет память, 18 февраля и, буквально, на следующий день на доске объявлений института был вывешен первый приказ. Точную формулировку приказа я не помню, но смысл был очень простой: в связи с сокращением объема работ уволить следующих сотрудников. Видимо, какой-то элемент маскировки им был почему-то необходим, и среди десятков еврейских фамилий в приказе фигурировало и несколько нееврейских.
Меня в приказе не было. Но приказы стали появляться почти каждый день. Из моих друзей уже были уволены Женя Ельяшкевич и Измаил Ингстер. Причем, должен сказать, что и тот, и другой были ведущими, всеми уважаемыми и очень нужными институту специалистами. Чтобы не расстраиваться, я не ходил читать “проскрипционные” списки, а продолжал работать. Как раз в это время я закончил разработку своей системы и успешно сдал ее комиссии.
К концу февраля и началу марта почти все евреи оказались уволенными. Среди немногих неуволенных был и Григорий Львович Рабкин. Его уволить в тот момент было нельзя, так как он один обеспечивал функционирование нашей аппаратуры на испытаниях системы “Рея”. Наконец-то, очередь дошла и до меня. Почему-то я не запомнил один очень важный момент: произошло это до или сразу после смерти Сталина. Меня по телефону приглашает к себе начальник отдела кадров Павел Николаевич Жучков и сообщает, что я с группой специалистов перевожусь на постоянную работу в ОКБ ростовского завода п/я 114, где, помимо других разработок нашего института, будет осваиваться серийное производство системы “Рея”.