На столах урчали ВТ, которые обслуживались множеством усилителей, подмигивали сигнальные лампы, и на специальном построителе было видно движение цели и нагоняющей ее ракеты. Начальству этот стенд очень понравился, но дальнейшего развития он не получил, так как заказ ”Шторм” по каким-то причинам правительством был закрыт, а аналогичные разработки появились в институте лишь спустя половину десятилетия. Это была первая в институте, а, скорее всего, и во всей нашей отрасли, работа по моделированию подобных систем с привлечением вычислительной техники.

Первая моя заработная плата была установлена в размере 800 рублей. Это было, конечно, очень мало, но на минимальные потребности все же хватало. Через несколько месяцев в институте всем подняли оклады, и я стал получать 1000 рублей. Как же распределялись эти деньги? 200 — плата за жилье, 100 — государственный заем, 180 (или больше) — налоги. Оставалось на собственные нужды около 500 рублей. Трудно, однако примерно через полгода я получал уже существенно больше. Дело в том, что такие организации, как наш институт, занимавшиеся оборонной тематикой, в частности, радиолокационной техникой, имели повышенное материальное обеспечение. Для сотрудников это выражалось в том, что им выплачивалась ежемесячная премия, размер которой зависел от должности и, естественно, был тем больше, чем выше должность. Для инженеров премия доходила до 50% от оклада, и эта добавка была весьма ощутима. Тем не менее, даже после этой добавки деньги у меня не оставались, и маме я тогда еще не помогал. Более того, ограничивать себя приходилось во всем. Я, например, очень любил после работы выпить кружку пива. Сколько стоили другие продукты, я не помню, но большая кружка пива стоила тогда 2 рубля 20 копеек. Так вот, очень скоро я пришел к выводу, что ежедневно я себе такое удовольствие доставлять пока не могу. Моя старшая хозяйка, Прасковья Ивановна, готовила по вечерам очень вкусную жареную картошку, кажется, на свином сале. Пару раз они меня угостили, а потом я попросил, что бы они включили меня во все расходы, связанные с этим блюдом. И освободился от забот о своем ужине. Но, к сожалению, через некоторое время я отказался и от этой замечательной услуги.

Приближалась осень, дождливая холодная ленинградская осень. А я бегаю без пальто, все в том же артиллерийском кителе. Мало того, что прохладно, так еще и не очень прилично. Меня выручает Натан Коган, тоже выпускник ЛИАПа, но годом ранее. Он мне одалживает 1000 рублей, и я в тот же день покупаю пальто и, конечно, шляпу. А как же иначе — ведь я теперь инженер (кстати, опять напрашиваются сравнения: количество инженеров в нашем институте в конце сороковых было меньше, чем количество кандидатов наук в конце восьмидесятых). Но тут происходит чудо — я нахожусь в должниках у Натана всего лишь один день. На следующий день я выигрываю ровно 1000 рублей — по маминой облигации какой-то сталинской пятилетки, которую она мне когда-то дала в пачке с другими облигациями.

Я очень чувствовал отсутствие моих друзей. Мне явно не хватало того ежедневного дружеского контакта, который у нас был в течение шести лет. С замиранием в сердце я поехал в ЛИАП на первую после окончания института студенческую научно-техническую конференцию. Общежитие, почта, самолеты, сама “богадельня” — все было на месте. Не было самого главного — моих друзей. Хотя моментами казалось, что сейчас в коридоре появится родная душа.

Было грустно. Поэтому я был открыт для новой дружбы. Легче всего устанавливались контакты с бывшими лиаповцами, работавшими в НИИ-49. Это были Леша Данилин, Изя Крислав-Крикливый и, немного позже, пришедший на работу прямо в нашу лабораторию, мой соученик по группе Володя Соловьев, добрый парень, верный товарищ на долгие годы. Все они тогда были еще холостыми, и мы часто собирались, немного выпивали, играли в преферанс. Какой-то отдаленный отзвук от прошедшего студенчества.

Проявлялись взаимные дружеские симпатии и с некоторыми из моих новых сотрудников. Прежде всего, я выделю из них Измаила Ингстера, Николая Чередниченко, да и моего непосредственного начальника Григория Львовича Рабкина. Но ближе всех мне стал Женя Ельяшкевич и его быстро образовавшаяся семья. Однако эта близость никогда не переходила в область задушевных (скорее всего, это неточное определение) отношений, характерных для моих студенческих друзей...

Я уже упоминал о том, что после окончания артиллерийского училища Сеня Фиранер получил назначение в Ленинград. Он, в звании лейтенанта, работал на действующем полигоне, в общем-то, в месте не абсолютно безопасном — там проходили боевые испытания новейших артиллерийских систем. Ему, в отличие от меня, сразу же дали комнату в большой коммунальной квартире. Вроде все нормально — служи и расти. Но Сеня решил и, наверно, правильно решил организовать себе запасной жизненный путь — он поступает на исторический факультет заочного отделения Педагогического института. В это время мы с ним довольно часто встречались — ведь оба еще были холостяками, а шлейф наших отношений тянулся издалека и издавна. Телефонов у нас тогда не было, мы приходили друг к другу, но не всегда заставали дома. Вспомнилась одна наша встреча, случайная встреча, лоб в лоб, на улице, кажется, на Садовой. Меня удивил его явно встревоженный вид и еще больше удивили слова: “Юрка! А ты говоришь, Бога нет, но ведь во всем мире есть только один человек, который может мне сейчас помочь, этот человек — ты, и ты же идешь мне навстречу!” Оказывается, он шел на экзамен по французскому языку, которым, по его словам, последний раз занимался еще вместе со мной, в седьмом классе — это все, конечно, для красного словца. Но хочет он, ни много, ни мало, чтобы я пошел и сдал этот экзамен вместо него. Я опешил, но, честно говоря, меня больше смутила не столько моральная сторона этой авантюры, сколько ее выполнимость. “Во-первых, я тоже уже несколько лет не держал в руках французские книги — меня сейчас больше интересует английский, а, во-вторых, мы с тобой совсем непохожие люди и я хоть и офицер, но только лишь запаса”. “Смотри, вот направление на экзамен, здесь нет моей фотографии, а экзамен должен состояться не в институте, а в квартире преподавателя, вот в этом доме” — и он указал на дом, который располагался неподалеку, на противоположной стороне улицы. Преподавателей оказалось двое, и оба — женщины, одна чуть постарше. “Вы знаете, нам неясен уровень вашего французского, какой-то перекос: что-то вы умеете блестяще, а что-то вы вообще не знаете. Мы это связываем с вашим офицерским статусом. Ставим вам четверку”.

В середине лета 1949 я в очередной раз приехал в ЛИАП и, конечно, зашел в общежитие. И тут я случайно встречаю Сашу Фуксмана. Саша продолжал жить в общежитии, несмотря на то, что все наши выпускники разъехались полгода назад. Он, конечно, занимался поиском жилья, и я думаю, что упорно и серьезно, но решиться на какой либо вариант он был не в состоянии. Комендант общежития, Лев Васильевич Зверев, много раз назначал ему последний срок, но выгнать его прямо на улицу пока не решался. Вероятнее всего, он бы его терпел до конца августа, когда должно было начаться заселение общежития старыми и новыми студентами. Времени оставалось совсем немного. Я почему-то думал недолго. “Если ты не возражаешь, я попробую поговорить со своими хозяйками. Вот тебе мой адрес, приезжай завтра”. Я рассказал Кате и Прасковье Ивановне, кто такой Саша, он их заинтересовал, для повышения этого интереса я предложил увеличенную оплату за комнату, 300 рублей. Лев Васильевич вздохнул свободно — Фуксман съехал.

Мне кажется понятным, почему я пригласил Сашу разделить со мной проживание в одной комнате. Даже ценой некоторого ущемления холостяцкой свободы. Первым делом Саша повесил свои часы. Эти часы — простые довоенные штампованные ходики — Саша сделал многофункциональными: по достижении назначенного времени они включали свет в комнате и радиотрансляцию. Попробуй не проснись. В качестве гири он использовал простой кирпич, вес которого для обеспечения точности хода часов был подобран абсолютно точно. Андрей утверждает, что этот кирпич Саша привез из Ташкента.