Его первое письмо прибыло ко мне через неделю после нашего отъезда из Версаля; оно было коротеньким, но чрезвычайно любезным; я обрадовалась ему тем более, что впервые держала в руках записку от самого Короля, и сей факт привел меня в полное восхищение. Целых три дня я носила письмо на груди и расставалась с ним лишь к вечеру, кладя себе под подушку. Каждую минуту я изыскивала предлог, чтобы взглянуть на это послание, убеждая себя, что интересуюсь единственно его формою: итальянец Прими ввел в моду при Дворе новую манеру каллиграфии, с которой я еще не свыклась. Я только видела, что все слова написаны слитно, и пришла к выводу, что ежели Король оставляет в своей жизни так же мало места другим людям, как просветов между буквами, то нам, бедным, остается только задохнуться и умереть. Чего только я ни навоображала, подвергая этот листок столь «мудрому» анализу! Но прошло несколько дней, и я поняла, до чего смешна: ведь Король наверняка диктовал свои письма секретарю, господину Розу. И я перестала боготворить почерк, решив обратить восторги на содержание.

Король немало содействовал моему обожанию, присылая мне по три-четыре письма в неделю. Я отвечала ему длинными посланиями; мало-помалу и его письма становились все более подробными. Я видела, что ему нравится беседовать в них со мною о войне, о планах строительства новых дворцов; я также, со своей стороны, не ограничивалась отчетами о здоровье и успехах принца, но, понимая, что ему хотелось бы знать правду о жизни его подданных и управлении провинциями, старалась рассказать об этом как могла обстоятельно. В результате я сделалась настоящим политиком, разве что политиком веселым, остроумно описывающим всех участников нашей поездки, болезни доктора, страхи Нанон, наивные промахи Ла Кутюрьера и желудочные колики священника.

Король был так очарован моими длинными письмами, что расхваливал их придворным, а вскоре даже начал читать вслух, перед сном, отрывки из них своим министрам и офицерам. Слушатели немало дивились этому; аббат Гоблен сильно встревожился и написал мне, что Король питает ко мне более нежную дружбу, чем это желательно; к счастью, на том его беспокойство и кончилось, ибо очень скоро монарх вернул ко Двору госпожу де Монтеспан и вновь предался адюльтеру, уже не стесняясь господина Боссюэ. «Молчите, сударь! — вскричал он, когда епископ попытался мягко урезонить его. — Молчите! Я отдал приказания, и они должны быть исполнены!»

Несмотря на это, я хорошо видела по все более длинным и нежным письмам Короля, что аббат Гоблен не так уж неправ, утверждая, что я успешно завоевываю благорасположение нашего повелителя. Данной случай был прямой противоположностью моим отношениям с господином Скарроном: над первым мужем я одержала победу с помощью писем, а уж после закрепила ее собственной персоною, со вторым же заканчивала издалека, с помощью переписки, то, что началось с близости.

Я ничего не знала о госпоже де Монтеспан, — она ни разу не написала мне во все время моего путешествия, разгневавшись на меня за то, что я сообщаю о ребенке одному Королю, то есть прямо показываю, что заперла себя в Пиренеях в угоду его отцу, а не из любви к матери.

Я утешалась ее молчанием тем легче, что маркиза, презиравшая законы орфографии так же, как и законы морали, обрекала меня на тяжкий труд расшифровывать ее письма. Тем не менее, я узнала стороною, от нескольких придворных, о ее примирении с Королем, которое меня нимало не удивило; я ограничилась тем, что осудила его в письмах к близким друзьям, а в остальном была рада, что избавлена от ссылки в Кланьи.

Теплые воды Барежа и Баньера значительно улучшили здоровье моего любимца, и мы получили приказ Короля ехать в октябре обратно.

Этот путь занял у нас так же много времени.

По дороге я провела десять дней в Ниоре и Мюрсэ. В каждый мой приезд я видела в семействе де Биллет новые лица: на сей раз меня совершенно очаровала двухлетняя девочка Мари-Маргарита, грациозная и хорошенькая, как ангел; она уже бегло говорила, притом, изъяснялась столь очаровательно, что так и хотелось ее расцеловать. Я обещала себе заняться ею впоследствии, если она доживет до пяти-шести лет: дети де Биллетов обыкновенно умирали, не достигнув этого возраста. У Филиппа было, однако, двое сыновей восьми и десяти лет; я попыталась убедить его обратиться в католичество, чтобы помочь дальнейшей карьере детей, но он остался глух к моим мольбам, будучи достойным потомком нашего деда Агриппы д'Обинье. Мы долго ожесточенно спорили, а Мари-Анна, жена Филиппа, робкая, богобоязненная католичка, тихонько плакала в свой передник. Не добившись согласия, мы с Филиппом, тем не менее, помирились и расстались нежно, как подобает любящим кузенам.

20 ноября я вернулась наконец в Сен-Жермен, надеясь, что теперь мое положение улучшится, и чувствуя себя вполне достойною всяческих похвал: как гувернантке мне удалось достичь того, чего не смогли сделать доктора, — мой маленький принц начал ходить, держась только за мою руку; как женщина я значительно упрочила мою власть над сердцем и душою монарха, ничем не запятнав притом собственной репутации.

Триумф гувернантки и впрямь оказался блестящим; ничто не могло доставить Королю большей радости, чем подготовленный мною сюрприз: я скрыла от него последние успехи сына, которого он, впрочем, и ждал к себе лишь назавтра. Когда Король вдруг увидел, как ребенок своими ногами входит в комнату, слегка придерживаясь за мою руку, восторгу его не было предела. Вечером я ужинала у госпожи де Ришелье вместе с господином де Лувуа; одни гости целовали мне руки, другие — край платья; похвалы и комплименты сыпались градом.

Однако женская моя победа оставляла желать лучшего. Король, заметивший, что я ни словом не помянула госпожу де Монтеспан, при первом удобном случае сам заговорил о ней со мною, в выражениях весьма общих, но и вполне определенных. «Я сознаю свой грех, — сказал он, — и нередко стыжусь его; вы видели — я сделал все возможное, чтобы не оскорбить Господа и не погрязнуть в преступных страстях, но они оказались сильнее разума, и я не в силах им противиться, более того, — не имею такого желания». На эти слова мне нечего было возразить и уж, конечно, не на что надеяться.

На самом деле, госпожа де Монтеспан теперь удерживала Короля не столько своими прелестями, сколько остроумием и прочими талантами. Ему нравилось бывать в ее апартаментах, где всегда царило веселье, и где он проводил время несравненно приятнее, чем в испанском окружении Королевы. Впрочем, она все еще привлекала его и как любовница, — по крайней мере, в описываемое время она подарила ему еще двоих детей, мадемуазель де Блуа в 1677 г. и графа Тулузского в 1678.

Однако, говоря о своих страстях, Король имел в виду их все и отнюдь не собирался ограничивать себя той, которую питал к своей «прекрасной госпоже»; по возвращении из Барежа я смогла убедиться в правдивости сообщений об успехах госпожи де Субиз.

Госпожа де Монтеспан раскрыла эту любовную связь, заприметив, что госпожа де Субиз неизменно красуется в изумрудных серьгах, когда ее супруг отбывает в Париж; проследив за Королем с помощью своих шпионов, она обнаружила, что изумрудные серьги и впрямь служили знаком к свиданию. С той поры маркиза пребывала в постоянном гневе, и оскорбления, коими она осыпала госпожу де Субиз по любому поводу, сделали эту интрижку всеобщим достоянием; не будь этого, никто ничего и не узнал бы. Господин де Субиз оказался мудрее господина де Монтеспана, — он тщательно закрывал глаза на похождения жены и, в результате, сменил свое скромное жилище на великолепный особняк Гизов…

Но и этого мало: еще несколько дам развлекали монарха в те дни, когда господин де Субиз не догадывался уехать в Париж. В Сен-Жермене Шамаранд или Бонтан[62] проводили их ночью по узкой лесенке на второй этаж, в кабинет, а оттуда, через заднюю дверь, в апартаменты Короля; обыкновенно дверь запиралась, но в некоторые вечера Король оставлял ключ снаружи, и этот великий секрет, якобы никому не известный, отлично знал весь Двор.