Таковы были первые слова слесаря по пробуждении.

— О, бедность, убившая моего отца! — вскричала Сузанна.

— Это совершенная правда, и вот мы теперь погрязли в нее по горло, — отвечала ее сестра.

— Да, — продолжал Фридрих, — мы пришли в то же самое положение, в котором были месяц тому назад, день в день. Если бы Адель встретила опять кого-нибудь из Беспардонного восемнадцатого, которые были так добры к нам, или хоть бы этого актера…

— О, я скорее найду камень размозжить себе голову!

— Нет, вы счастливы, всегда выводили нас из затруднения. Если и опять попытаетесь, то не придете с пустыми руками.

— Дни идут один за другим и не походят друг на друга.

— Зачем отчаиваться в успехе?.. У вас всегда бывало счастливое наитие; нельзя сказать, что этого и вперед не будет.

— Что хотите вы, чтобы я сделала?

— Офицер, солдаты, которые возвратили нас к жизни, и этот великодушный актер, они не умерли.

— Да, но где их разыскать? Что касается до полка, это, положим, еще нетрудно, но имени актера я не знаю, и подите отыщите иголку в стогу сена.

— Вы знаете, какого он прихода.

— Правда, друзья мои, я должна их отыскать; середины нет. Я их найду, и они не дадут нам погибнуть.

— Вот это я люблю, честное слово!

Адель недолго собиралась и побежала прямо в казармы; соседи сообщили ей, что полк накануне вышел из города, Это было для нее громовым ударом, потому что мало было надежды разыскать жилище актера, ее последнего благодетеля; мрачная и задумчивая, волнуемая смутными предчувствиями, она соображает гибельные последствия новой неудачи. Приближающийся шум выводит ее из задумчивости; длинная вереница похоронного шествия медленно подвигается; по главе едет погребальная колесница, запряженная четырьмя лошадьми, покрытыми перьями и попонами, и окруженная трофеями; за ней следуют двадцать четыре кареты, обитые черным сукном. Такие пышные похороны могут быть только для знатного лица…

— Тут будут плакальщицы, — подумала Адель, — я присоединюсь к ним, и мне заплатят. Она опередила колесницу и увидала громадную похоронную часовню, покрытую тоже черным. Неподалеку сотня плохо одетых мужчин и женщин сновали туда и сюда. Одни прохаживались, другие с ожесточением прикладывали руки к груди, третьи предпочитали согреваться в соседнем кабачке маленькой рюмочкой отрадной влаги.

Это обычные посетители всех похорон. Адель для них новая личность; хотя она и рта не открывала, по никто по ошибался насчет ее намерений. Она им подозрительна, и, сговорившись заранее, все соглашаются удалить ее.

— Не спешите так, — кричит ей один из нищих, — нас полный комплект.

— Эта… куда… идет? — говорит пьянчужка, стараясь ей загородить дорогу.

Затем вмешалась бывшая торговка рыбой:

— Ты, послушай-ка, чего лезешь не вовремя, и тоже, чай, с расчетом на получку? Три ливра[9], факел и тряпье — всего этого не видать тебе, как ушей своих. Ты думаешь, встала рано, и довольно, нет, еще надо прийти вовремя. Эй ты, кум, вот им нужно аршин саржи! Ты, волокита, не уступишь ли ей свою?

— Да разве она записана в списке на получение черного сукна?

— Да, да, записана, им нужно тряпье. Тряпье что — пустяк, а вот монеткой они не побрезгуют.

Несмотря на эти язвительные замечания, Адель продолжает свой путь и, проходя мимо швейцарской, не будучи замеченной, пробирается к галерее, замыкавшейся решетчатой дверью. Там сидела толпа лакеев, одни громко разговаривали, другие играли в карты, тогда как за несколько шагов от них, в прихожей, два священника совершали перед гробом панихиду.

— Я всегда забирал ключи от погреба, — сказал один лакей.

— Я от буфетной.

— Не всякий день хоронят герцога; он порядком бесил нас при жизни. Хоть на похоронах-то немножко повеселимся.

Затем под предлогом, что о мертвых надо говорить правду, на покойного герцога стали возводить обвинения одно ужаснее другого.

Пришли могильщики, и вся орава лакеев разбежалась.

Адель, отворивши тихонько дверь, вошла незамеченной и не смела дохнуть, боясь получить отказ за несвоевременную помеху. Притаившись в углу за печкой, после речей и игр дворни, она вдруг явилась, как привидение.

— Откуда это?

— С облаков, что ль она упала?

— Берегись! Берегись!

— Что вы тут делаете?

Каждый смотрит на нее, как на нечто необычайное. Многие мимоходом обращаются к ней с вопросами, не дожидаясь ответа. Глядя, с какой поспешностью они вставали и суетились, можно было подумать, что это полк казаков, настигнутый на бивуаке французским авангардом; они были как тени, появляющиеся и исчезающие. Адель подходит то к той, то к другой и начинает голосом просительницы:

— Барин…

— Мне некогда, — грубо отвечает тень.

— Сударь…

— Я нездешний.

— Господин швейцар, к кому должны представляться бедные?

— Там есть. Смотрить этой гаспадин, с пера на шляпа, на крыльцо, с целый маншеты и шорный манто.

— Господин в жабо и со шпагой?

— Тошно так, серемонимайстер.

— Да, начальник фигурантов, — сказал слуга-негр, ударяя по плечу швейцара.

Адель подходит к распорядителю похорон, которому в двух словах излагает свою просьбу.

— Ваше имя? — говорит он, вынимая из кармана памятную книжку.

— Адель д'Эскар.

— Вас нет в моей книжке, вы только теперь проситесь? Представлялись вы в управлении?

— Нет; но я бедна, как только возможно быть бедной.

— Это не идет к делу. Вы записаны? Или принадлежите к благотворительному заведению?

— Нет.

— Так чего же вы хотите?.. Управление присылает бедных, оно поставляет сукно, оно поставляет тряпье, оно все поставляет.

— Я вижу, что мне здесь нечего делать, — говорит Адель.

Она намеревается удалиться, но толпа загораживает выход и, не будучи в силах двинуться ни взад, ни вперед, она остается стиснутой в средине, имея случай слышать следующий странный панегирик.

— Ну, слава Богу, наконец схоронят этого негодяя!

— Ему такой же почет, как и собаке.

— Говорят, он назначил десять тысяч франков бедным.

— Они пройдут через столько рук…

— Называют это даянием, а это просто обратная отдача. Никогда он им не даст столько, сколько взял у них.

— И между тем произнесут прекрасную речь на его могиле, и будет прекрасная надпись на его памятнике.

— Мрамор все равно что бумага, он все стерпит.

— Пер-ла-Шез (кладбище) — это долина добродетели.

— Долина добродетели… Да, для тех, чьи пирамиды оскорбляют небеса. А нас, бедняков, просто снесут в общий ров; горсть земли, и все кончено; никто не увидит, не узнает, мы не оставляем следа.

— Зато оставляем за собой сожаления, это лучше того; и притом мы никому не делаем зла.

— Согласен… Однако, может быть, это слабость, только я не пожелал бы быть брошенным в общую яму.

— А не все ли равно? Коль скоро меня нет, пусть кладут куда хотят.

— Совершенно разделяю ваше рвение, плевать на это.

— Вот у герцога будет монумент. Это может потешить только глупца. Будь он хоть из алмазов, все такая же дрянь, как и всякий другой.

— Слушайте, слушайте, барабан бьет.

— Разве будет войско?

— Смотрите, это ветераны.

— Они расстреляли маршала! Храбрейшего из храбрых!

— Да, Нея, но они его все-таки не осудили.

— Можно думать, что нет; они все плакали, как дети.

— Не странно ли? Солдаты заряжают ружья!

— Разве вы не видите, что это для отдания почестей?

Послышался глухой барабанный бой, мрачный гул которого возвестил начало шествия.

— Ну, бедные, по местам! — скомандовал церемонимейстер.

Начался марш; толпа провожатых проходит с кортежем, Адель со стесненным сердцем пробирается вон сквозь толпу нищих, удовольствие которых при виде спроваженной соперницы выражается сатанинским смехом. Забывая, что им предписано быть печальными и задумчивыми, эти привилегированные посетители похоронных торжеств шумят, толкаются, помахивая факелами и стараясь поскорее погасить, чтобы у них побольше осталось. Радость их ужасна и напоминает радость демонов при виде мучений грешника.