— Бред! — произнёс он, и его бархатный голос замер.

Бред злобно на него покосился.

— Бред, — повторил он, — нельзя питать большего доверия, чем я питаю к вам. Надо, чтобы вы это поняли.

Бред молчал, по-прежнему злобно на него уставившись.

— Послушайте, — с энтузиазмом сказал Телфорд Лотт, точно его внезапно осенило. — У меня идея! Принесите всё сюда. Завтра же. Мы уйдём из этого хлева ко мне, дёрнем виски с содовой и поработаем.

— Долго работать не придётся.

— Ну и что? Важно не количество. Я и хочу получить очень короткую, очень напряжённую, очень…

— Времени вам вообще не понадобится.

— Почему?

— Чтобы обсуждать то, чего нет, времени не надо — вот почему. Я всё порвал.

У дверей он обернулся.

— К чертям собачьим этих докторов. Я еду назад, в Испанию.

Он вышел. На улице постоял и решил, что в самом деле постарается вернуться в Испанию, ведь он, наверное, уже выздоровел. И с воодушевлением вообразил, как убивает безликого врага. И тут же, мгновенно, этот безликий враг обрёл черты Телфорда Лотта.

В тот день, когда Бред вернулся на Макдугал-стрит, Летиция, как ни странно, его уже ждала. По её словам, она не могла работать — у неё разболелась голова. Она не объяснила, что голова болела оттого, что она не могла забыть вчерашний эпизод. Бред был вялый, покорный. Она заставила его сходить с ней на длинную прогулку вдоль Гудзона. Заставила его вкусно пообедать в «Лафайетте». Заставила повести её в бар Гринич-Вилледжа, где в задней комнате танцевали. Заставила потанцевать с собой, чтобы он поменьше пил, и слегка наклоняла голову, чтобы её щека то и дело прикасалась к его щеке, а пряди волос при каждом повороте скользили по его лицу. Она шептала ему, как она счастлива.

Вдруг он перестал танцевать и встал посреди зала как вкопанный. Высвободился из её рук, схватил за пальцы, подвёл к столику, усадил и уселся напротив.

— Послушай!

Она смиренно склонила голову набок, широко открыв блестящие, карие, с грустью глаза.

— Я еду в Фидлерсборо, — сообщил он.

Она помолчала. Потом взяла его руки в свои. Крепко их сжала и сказала, что тоже поедет в Фидлерсборо.

— Вот ещё, — сказал он, — ты же не знаешь Фидлерсборо. Может, ты не сможешь там жить.

— Я могу жить с тобой, милый.

— Ну да, ты не знаешь Фидлерсборо, если думаешь, что туда можно так просто заехать и…

Он осёкся на полуслове и пристально на неё поглядел. Она робко ему улыбалась.

— Господи, — сказал он. — У тебя есть только одна возможность поехать в Фидлерсборо. — Он засмеялся. Захохотал.

— Над чем ты смеёшься?

— Над тобой, — сказал он, — дурочка. Хотела, чтобы я повёл тебя обедать и потанцевать? Хочешь меня развеселить, а? Да я вижу тебя насквозь. Что ж, вот и доигралась.

— Какие тут игры? — удивилась она.

— Не поняла? — засмеялся он снова и вдруг почувствовал прилив сил. — Лечебная процедура приняла неожиданный оборот.

— Какой? — спросила она. — Какой?

— Сегодня твоя помолвка.

Он вскочил, потянул её за собой, обхватил и закружил, хотя и не под музыку. У неё пошла голова кругом, и она тоже начала смеяться, пока, закружившись совсем, не уронила голову ему на плечо, чувствуя, как радостные слёзы без стеснения набегают ей на глаза.

Пока Бред ездил в Фидлерсборо, чтобы отремонтировать дом, в котором со смерти отца никто не жил, в Нью-Йорк прибыл из Испании герой республиканской армии; он только что оправился от ран и совершал эту поездку с пропагандистскими целями. Некая богатая светская дама, миссис Филспен, устроила после одного из выступлений доктора Рамона Эчигери приём в его честь, желая привлечь сочувствие ряда тщательно отобранных ею влиятельных и богатых лиц. Миссис Филспен, подруга матери Летиции, пригласила и её на обед, после которого они вместе с доктором Эчигери и ещё несколькими гостями должны были поехать в зал, где испанец собирался выступить.

У доктора Эчигери были пышные чёрные волосы, которые непокорно вились во все стороны, словно сердито жили своей собственной жизнью. Правый глаз был закрыт повязкой. Из-под косматой брови зверски сверкал чёрный левый глаз. Длинный нос казался чересчур большим для головы, которая и сама была чересчур велика для его туловища. Ибо ростом доктор Эчигери был невелик. В этом маленьком человечке клокотала ярость, неудержимая ярость.

Но за обедом он вёл себя мирно, с неловкостью и застенчивостью, свойственной людям маленького роста. Позже на митинге, когда он вышел на эстраду, он показался ещё меньше ростом, почти ребёнком, мальчиком с противоестественно развитой грудной клеткой; он сидел, сгорбившись, на стуле под приделом чужих глаз, закованный в плохо сшитый тёмный костюм, со старомодным крахмальным воротничком, чересчур просторным для его шеи, окружённый взрослыми нормальными людьми. Когда наконец он встал, показалось, что с ним сыграли непристойную шутку, что его завлекли на посмешище. Он стоял, злобно сверкая здоровым глазом из-под косматой брови, и выжидал, когда смолкнут вежливые хлопки. По-английски говорил он неправильно.

Для начала, сказал он, ему надо кое-что рассказать о себе. Он по происхождению баск. Католик, верит, насколько позволяет его человеческое несовершенство, в доктрину добра, милосердия и справедливости, которую проповедует мать наша церковь. Он не доктор медицины, виновато пояснил оратор, а профессор и до недавнего времени (слова «до недавнего времени» он произнёс с язвительной гримасой) был профессором средневековой истории в Мадриде. Будучи католиком, он верит, что длань божия движет историей, а будучи историком — что долг человека стать участником истории, а не прятаться от неё. Ибо для того, чтобы быть человеком, он должен…

Тут в нём проснулась ярость. Под слишком ярким светом ламп с сердитых волос тёк пот. Смуглое лицо раскраснелось, как от вина. Чёрный галстук бабочкой на высоком старомодном воротничке развязался, и дрожащие от бешенства руки — необычайно крупные руки для такого маленького человека, — жестикулируя, тщетно пытались при этом снова завязать галстук. Оратор вытягивал из воротничка шею, злобно вглядывался в лежащий у его ног мир, тыкался в него носом, выплёскивая поток гортанных слов, и был похож на маленького израненного бойцового петуха, который едва держится на ногах, но даже полумёртвый яростно кидается на противника.

Летиция пыталась потом описать Бреду, каким жалким он выглядел. По её словам, он был похож на подбитую птицу, которую во время петушиных боёв в Гаване при ней подняли с арены и выбросили в канаву умирать.

Она пыталась потом рассказать ему и о приёме у миссис Филспен. О том, как гости сначала вежливо задавали Эчигери вопросы и вежливо ждали ответа. Как он стоял, окружённый сияющими манишками мужчин нормального роста и атласными голыми руками женщин нормального роста. Как он то и дело ставил бокал и судорожно вступал в единоборство со своим галстуком. Как постепенно взрослые люди нормального роста перестали обращать на него внимание, обмениваясь репликами друг с другом. Она даже рассказала, что, увидев, как застыло у этого человека лицо, когда он услышал одну из этих реплик, она пожалела его и встала с ним рядом.

Но она промолчала о том, что сказала ему.

— Я знаю, — сказала она, что вы подумали.

— Что? — спросил он.

— Вы подумали, что, если тот, кто не видел всего того, что видели вы, ещё раз что-нибудь скажет, вас вырвет.

Он перестал возиться со своим галстуком. Из-под кустистой чёрно-седой брови в неё упёрся чёрный глаз, как дуло пистолета, и словно им её пригвоздил.

Он, будто сердясь, спросил её своим гортанным голосом:

— И вы можете это знать? Вы?

В поисках ответа она вдруг услышала, как Бред на той вечеринке во время спора об Испании вдруг пригрозил, что его сейчас стошнит, и молча кивнула.

Всё так же держа её как бы под дулом пистолета, этот маленький, яростный, жалкий человечек произнёс хриплым голосом, который пристал бы человеку вдвое выше ростом: