Внутри всё было так, как он себе представлял: натёртый сосновый пол, коврики с цветочным узором, портьеры из деревянных бус, литография полуодетой женщины, вцепившейся в большое каменное распятие посреди тёмного, бурного моря, кухонный запах. Она повела его по узкой лестнице в комнату, которую снимал Дигби. Бред наклонился над его столом, чувствуя, что она стоит совсем рядом, хотя он её и не видит, и раздумывал, что бы написать Дигби, раз он уже сюда проник, в этот домик, пахнущий мастикой и сосновой смолой. Он слышал чириканье воробьёв в канаве. Он слышал дыхание женщины рядом. Что, чёрт возьми, она сейчас думает? Ему хотелось, чтобы она не стояла так близко — прямо жуть пробирает. Он сел и быстро набросал записку. Пригласил Дигби зайти завтра вечером к ним выпить.

Надо же было что-то написать.

А потом, в «ягуаре», по дороге домой, оба они с Яшей молчали; Бред думал о том, как его потянуло подняться наверх, постоять в маленькой, как сосновый деревянный ящик, комнате и послушать в тишине дыхание Леонтины Партл. Он резко обернулся к Яше.

— Ах чёрт! — воскликнул он. — Придумал! Ах ты чёрт! Вот здорово!

— Что?

— Послушайте, — сказал Бред. — Слепая девушка в самом соку. Молодой инженер снимает у них комнату. Сочувствие. Хочет понять, что значит быть слепой. Свет — тьма, а тьма — свет. Жить в бархатистой тьме, которая для тебя свет, быть от чего-то свободным и во что-то погружаться до самого дна. Господи! — Он снова обернулся к Яше, включив холостой ход. — Послушайте, вы заметили, что она делает? Будто бы от всего отключается и уходит в себя.

— Да.

— Ладно. Можно разработать всю эту музыку. Молодой инженер, как и многие, думает, что слепые чувствуют сильнее; интересно, скажется ли это на его отношениях со слепой женщиной? Молодой инженер из сочувствия заставляет её рассказывать, что ощущает слепой. Упражняется, закрывая глаза. Испытывает от этого странное удовольствие. Но послушайте… — Он на минуту осёкся. — Тут вот какая штука… У него вполне пристойная внешность, у этого парня. Не считая того, что у него…

Он замолчал.

Взгляд его замер на Яше Джонсе. Яша снял шляпу. Левая сторона его головы была обращена к Бреду, который сразу увидел шрам поперёк черепа. Сердце у него упало, и он подумал: Господи, так вот откуда я это взял! Господи, он ведь поймёт, откуда я это взял!

— Да? — вежливо спросил Яша. — Что у него?

— Родимое пятно… — сказал Бред. И подумав: Достаточно ли я быстро спохватился? — продолжал: — … страшная штука, багровое пятно на половину лица. Под самый глаз, никакая борода не закроет, ну да вы же видели, да, страшное дело…

Чего бы он не дал, чтобы не надо было вывёртываться. Но чем больше замазываешь, тем скорее выкарабкаешься, тогда уж наверняка выкарабкаешься!

— …страшное дело. И, понимаете, он всю жизнь считал себя уродом. Считал, что никто не может его полюбить. У него никого толком и не было. В смысле настоящего романа, а не случайной какой-нибудь девки. И вот…

Он помолчал.

— Нет, — сказал он. — Лучше по-другому. Он женат. После случайных девок — на холодной бой-бабе старше его годами, которая польстилась на него за неимением лучшего, а он должен с этим мириться, и взял он её тоже за неимением лучшего. У него растёт противный ребятёнок. И вот его постепенно одолевает мысль, что в том мире, где свет есть тьма, а тьма есть свет, ему будет хорошо. Словно он вечно лежит в постели, свет выключен и вокруг полная тьма. Тогда можно дать себе волю, ведь она тебя не видит. И вот…

Он снова замолчал. Не удержался, чтобы не бросить взгляд на Яшино лицо. Оно ему ничего не сказало. Не удержался, чтобы не бросить взгляд на шрам. Шрам ничего ему не сказал.

— И вот, — продолжал он, — пусть бой-баба приедет к нашему Меченому. Он их где-то поселил вместе с её отродьем. Скажем, на стоянке для автоприцепов. Но они приезжают. Время подходит к началу затопления. Бой-баба узнаёт о слепой девушке. И вот…

Он замолчал. Вдруг почувствовал растерянность и лёгкую тошноту.

— Конечно, я ещё этого не продумал, — сказал он. — Только сейчас пришло в голову.

— Конечно, — сказал Яша Джонс.

— Послушайте, — сказал Бред, — вы правда заметили, как она отключается? Отдаётся каждому биению мотора? Отключается и плывёт вместе с вами, словно вас с ней несёт по реке и вы, держась друг за друга, плывёте по течению?

Яша Джонс засмеялся.

— Ну, так поэтично я себе этого не представлял.

Они подъезжали к дому Фидлеров. Яша нажал ручку, приоткрыл дверцу, но не распахнул её, вежливо дожидаясь спутника, который всё ещё держал руль и, кажется, собирался что-то сказать.

— Да-а, — сказал Бред, — волей-неволей задумаешься.

— О чём?

— О разнице. Задумаешься о том, что ты не такой. Не слепой, я хочу сказать. В каком-то отношении ты не существуешь. Но существуешь гораздо полнее в другом отношении. Задумаешься, будет ли всё по-другому, если ты захочешь сделать это с… Чёрт, тут помимо воли… Будет ли это, словно ты провалился в ночь, в чёрный бархат, и, Господи спаси, ведь на небе ни единой звезды!

Он вдруг вылез из машины. Яша последовал за ним. Бред подошёл к небольшой, выложенной кирпичом площадке у ворот, где его спутник в задумчивости остановился.

— В чём дело? — спросил Бред.

— Знаете, — сказал Яша, — надо нащупать дорогу. К фильму, я хочу сказать. Но вот что приходит на ум. Мы ведь не хотим его делать сюжетным, правда? Мы хотим, чтобы это был скорее эмоциональный поток, правда?

Бред Толливер молча клял себя за то, что вообще завёл речь об этом проклятом фильме.

Яша смеялся с самым дружелюбным видом, но в смехе его всё же слышался укор.

— Ну да, — сказал он, — сама жизнь, она ведь сюжетна. Жизнь так логична, по поверхности, конечно, и поэтому сюжетна. Даже несчастные случаи, казалось бы, происходят для драматического эффекта. Но ведь нам с вами не надо насиловать жизнь? Стилизовать её?

— Наверное, нет…

— Надо создать ощущение таинственной подспудности жизни, — сказал Яша Джонс, — а не показывать наглядные сюжетные связи. — Он постоял неподвижно, словно бы один, а потом добавил: — Если ты поглощён внешним подвижным многообразием мира, значит, ты не можешь увидеть, по-настоящему увидеть или полюбить падение отдельного листа. А следовательно, не можешь любить жизнь, её подспудное течение. Да… — Он помолчал, а потом заговорил снова: — Это смертный грех для людей нашей профессии, да, пожалуй, и любой профессии — растление восприятия.

И вдруг, глядя на Бреда, просветлел ясной, простодушной улыбкой.

— Но с чего это я тут ною, дружище? Ведь это же вы написали ту прекрасную книгу.

Бред пошёл к себе в комнату. У него ещё оставалось время до вечерней выпивки. Он лёг на кровать и стал смотреть на серую, потрескавшуюся штукатурку потолка.

Он думал о своём отце, лежавшем на глинистой земле.

Он раздумывал над тем, не вынужден ли был он сам вернуться в Фидлерсборо, как возвращался в болота его отец для того, чтобы лежать в грязи и плакать.

КНИГА ВТОРАЯ

Глава десятая

Другая половина полуторного дивана-кровати ещё хранила её тепло. Но была пуста. Он уткнулся лицом в другую подушку, вдыхая её запах и те дорогие духи, которые обостряли и подчёркивали этот её запах. Он лежал с закрытыми глазами, вдыхал её запах, мысленно оценивая силу своего вожделения.

Он вспоминал предыдущий вечер — они засиделись допоздна, было слишком много виски, слишком много разговоров, слишком много политики, слишком много голосов, слишком много уверенности в своей правоте. Потом молодая женщина, красивая, но с нездоровым цветом лица, блестящими чёрными волосами — а может, они были припомажены? — стянутыми узлом, в котором торчал гребень, в почти настоящем испанском народном костюме, читала с чикагским акцентом переведённые с испанского стихи. Когда декламация кончилась, она обошла присутствующих, продавая жёлтые книжонки, где были напечатаны эти стихи. Бред дал ей доллар, но брошюрки не взял.