Рассматривая события своей жизни с точки зрения приобретенного с годами благочестия, Абеляр желает уверить читателей, что осуждение его книги в Суассоне научило его смирению, а уроком, который он получил через нанесенное ему увечье, стало целомудрие. Но, как показывают столь живо описанные им дни после этого события, увечье привело его не только к целомудрию, но и к смирению[174]. Как мы видели в Правиле св. Бенедикта, наука смирения занимает главное место в монастырской schola. Абеляр действительно принимает монашество, но вначале он делает это, чтобы избежать унижения[175]. Первоначально публичная сфера была поприщем славы для Абеляра, теперь же она стала источником унижений. Так, Абеляр признает, что его возвращение к монашеской традиции, от которой он так резко удалился, было вызвано собственной слабостью. Но, начав вести жизнь монаха, Абеляр очень скоро становится верным защитником ее устоев. В монастыре Сен-Дени он начинает порицать других монахов за их распутную жизнь и перебирается в сельскую обитель, чтобы вести более строгую монашескую жизнь. Там он возобновляет преподавание теологии, но конфликт с монахами вынуждает его, заручившись разрешением епископа, основать собственный монастырь Параклет в малонаселенном районе Франции, где он вновь преподает теологию. Затем он становится аббатом монастыря св. Гильдазия, монахи которого восстают против его строгого правления и несколько раз покушаются на его жизнь. Последний эпизод его мытарств — возвращение к преподаванию теологии в Париже.
Совершая этот круг, Абеляр делает попытки встать на путь смирения, к которому он поначалу был принужден. Он оставляет преподавание, чтобы уйти в монастырь, он опять оставляет монастырь, чтобы вернуться к преподаванию, однако в Париж он возвращается уже обогащенный опытом серьезных попыток вести монашескую жизнь. Таким образом происходит примирение Абеляра с традицией. Новые обвинения за преимущественно логический подход к теологии прозвучали со стороны Норберта Ксантенского (основателя ордена норбертанов, или премонстратов) и в особенности от Бернара Клервоского (основателя ордена цистерцианцев). Бернар организовал встречу Абеляра с церковными властями в 1140 г. в Сансе для того, чтобы обсудить соответствие сочинений Абеляра основам веры. Абеляр был уверен, что состоится публичный диспут между ним и Бернаром, но Бернар уже подготовил обвинения в ереси к приезду Абеляра. Абеляр немедленно отправился в Рим, чтобы обратиться к папе, но, пока он был в пути, в Сансе Бернар и епископы обвинили его в ереси. Петр Достопочтенный, очень влиятельная фигура в церкви и аббат одного из самых знаменитых монастырей, приглашает Абеляра остановиться у него в Клюни. В конце концов папа Иннокентий II отменяет все санкции против Абеляра. Этот факт можно и не рассматривать как доказательство принятия церковью немонашеского подхода Абеляра к философии и теологии, но по крайней мере ясно то, что сам Абеляр пришел к уважению монашеского пути. В связи с этим можно рассматривать инновации Абеляра в области метода как развитие традиции, идущей от Августина и отцов церкви, а не как ее отвержение.
Лицо, которому не было уделено должного внимания в нашей истории, — это, конечно, Элоиза. И действительно, она обвиняет Абеляра в том, что тот позабыл о ней. Сразу же после оскопления Абеляра Элоиза, подчинившись его воле, удаляется в монастырь и впоследствии становится настоятельницей. Из-за политической интриги, не имевшей отношения ни к Абеляру, ни к самим сестрам, Элоиза и преданные ей сестры изгоняются из монастыря. Абеляр устраивает так, что им достается основанный им, но затем оставленный монастырь Параклет, и он становится для них духовным отцом. После того как в руки Элоизы попадает копия «Истории моих бедствий», она пишет к Абеляру и между ними завязывается переписка. Даже беглое знакомство с письмами показывает, сколь напряженной была борьба обоих за то, чтобы принять вынужденное обращение.
Начальные строки первого письма Элоизы Абеляру демонстрируют всю сложность ситуации и нежелание Элоизы примириться с потерей[176]. Признавая его отцом и братом, она не в силах бороться с желанием назвать его господином и мужем, Элоиза напоминает Абеляру, что она пожертвовала всем для него: тогда как Абеляр не хотел оставить престижную преподавательскую должность, она, чтобы не раскрыть тайну их брака, намеренно подвергала себя общественному унижению, называясь его любовницей[177]. Иначе говоря, если Абеляр проявил неспособность взять на себя ответственность за их любовь, то она оказалась сильнее. Подтекст ясен: Абеляр любил свою славу больше, чем Элоизу, тогда как она любила его больше всего на свете. Ее самопожертвование было столь полным, что она приняла монашество против своего желания[178]. Она указывает на то, что не имела склонности к этому. В ответ она ожидала внимания от Абеляра, но он, по-видимому, забыл о ней. «История моих бедствий» обращена к другу Абеляра, угнетенному грузом невзгод. Абеляр пишет, чтобы показать своему другу, насколько незначительны страдания того в сравнении с его собственными, а это, как предполагается, должно поднять его дух. Без сомнения, обращение к другу — либо риторический прием, либо признак высокомерия, ведь, как замечает Элоиза, «ты написал своему другу длинное утешительное послание, хотя и по поводу его невзгод, но о своих собственных»[179]. Однако Элоиза, воспользовавшись этим риторическим приемом, обвиняет Абеляра в том, что он заботится больше о других, чем о ней, которая, будучи его женой и аббатисой его монастыря, по праву заслуживает его внимания.
В начале своего ответного письма Абеляр обращается к Элоизе как к «возлюбленной», однако как к «возлюбленной во Христе», настаивая на новом характере их взаимоотношений: он уже не ее муж, а брат во Христе[180]. Он также подчеркивает, что их вступление в монашескую жизнь было началом обращения[181]. Элоиза отвечает, что она не пережила никакого обращения[182]. Ведь, вместо того чтобы примириться с Богом, она восстает против Бога за ту несправедливость, которая заставила ее расстаться с Абеляром и вести монашескую жизнь; вместо того чтобы раскаиваться в своих грехах, она стремится к ним. Из четвертого письма становится ясно, что гнев Элоизы не утихает[183]. В своем ответе Абеляр опирается на слова Элоизы о том, что она всегда приносила себя ему в жертву и что она не может отдать себя никому другому, даже Богу. Если это так, говорит Абеляр, то она должна отдать себя Богу, поскольку Абеляр сам отдал себя Богу. Элоиза пообещала последовать за Абеляром в ад, но он, как она признает, ищет рая; но в таком случае Элоиза уже не следует за ним и предпочитает самое себя Абеляру, отказываясь искать рая вместе с ним. Элоиза должна сделать выбор между любовью к себе и любовью к Абеляру. Возражения Абеляра оставляю! для Элоизы минимальную возможность выбора при написании ответа. Однако ее обращение к Абеляру в пятом письме звучит загадочно[184]. Она заявляет, что принадлежит Богу как человек, т. е. но роду или но универсалии, по при этом она принадлежит Абеляру как индивид. Такое обращение не дает оснований полагать, что позиция Элоизы хоть как-то изменилась: она все еще восстает против Бога и все еще желает принадлежать одному Абеляру[185]. Тог Абеляр, которого она любит и помнит — есть чисто индивидуальное существо, не связанное ни с Богом, ни с кем-либо другим. Тем не менее она готова подчиниться, чтобы впредь не поднимать этот вопрос. От личных вопросов переписка переходит к заботам монашеской жизни, которую Элоиза будет вести до своей смерти.
174
Услышав об этом, ее дядя, родные и близкие еще более вооружились против меня, думая, что я грубо обманул их и посвятил ее в монахини, желая совершенно от нее отделаться. Придя в сильное негодование, они составили против меня заговор и однажды ночью, когда я спокойно спал в отдаленном покое моего жилища, они с помощью моего слуги, подкупленного ими, отомстили мне самым жестоким и позорным способом, вызвавшим всеобщее изумление: они изуродовали те части моего тела, которыми я свершил то, на что они жаловались…
С наступлением утра ко мне сбежался весь город; трудно и даже невозможно выразить, как были все изумлены, как все меня жалели, как удручали меня своими восклицаниями и расстраивали плачем. Особенно терзали меня своими жалобами и рыданиями клирики и прежде всего мои ученики, так что я более страдал от их сострадания, чем от своей раны, сильнее чувствовал стыд, чем нанесенные удары, и мучился больше от срама, чем от физической боли (Ibid.).
Quo audito, avunculus et consanguinei seu affines eius opinati sunt me nunc sibi plurimum illusisse, et ab ea moniali facta me sic facile velle expedire. Unde vehementer indignati et adversum me coniurati, nocte quadam quiescentem me atque dormientem in secreta hospicii mei camera, quodam mihi serviente per pecuniam corrupto, crudelissima et pudentissima ultione punierunt, et quam summa ammiratione mundus excepit, eis videlicet corporis mei partibus amputatis quibus id quod plangebant commiseram…
Mane autem facto, tota ad me civitas congregata, quanta stuperet ammiratione, quanta se affligeret lamentatione, quanto me clamore vexarent, quanto planctu perturbarent, difficile, immo impossibile est exprimi. Maxime vero clerici ac praecipue scolares nostri intolerabilibus me lamentis et eiulatibus cruciabant, ut multo amplius ex eorum compassione quam ex vulneris laederer passione, et plus erubescentiam quam plagam sentirem, et pudore magis quam dolore affligerer (Ibid.).
175
В столь жалком состоянии уныния я, признаюсь, решил постричься в монахи не ради благочестия, а из-за смятения и стыда. Элоиза же еще до меня по моему настоянию надела на себя покрывало монахини и вступила в монастырь. Итак, мы оба почти одновременно надели на себя монашескую одежду, я — в аббатстве Сен-Дени, а она — в упомянутом выше монастыре Аржантейль (Ibid.).
In tam misera me contritione positum, confusio, fateor, pudoris potius quam devotio conversionis ad monasticorum latibula claustrorum compulit. Illa tamen, prius ad imperium nostrum sponte velata, et monasterium ingressa. Ambo itaque simul sacrum habitum suscepimus, ego quidem in abbatia sancti Dyonisii, illa in monasterio Argenteoli supradicto.
176
Своему господину, а вернее отцу, своему супругу, а вернее брату, его служанка, а вернее дочь, его супруга, а вернее — сестра, Абеляру — Элоиза. Первое письмо Элоизы Абеляру (Ibid.).
Domino suo, immo patri; coniugi suo, immo fratri; ancilla sua, immo filia; ipsius uxor, immo soror, Abaelardo Heloysa (Ibid.).
177
Бог свидетель, что я никогда ничего не искала в тебе, кроме тебя самого: я желала иметь только тебя, а не то, что принадлежит тебе. Я не стремилась ни к брачному союзу, ни к получению подарков и старалась, как ты и сам знаешь, о доставлении наслаждений не себе, а тебе, и об исполнении не своих, а твоих желаний. И хотя наименование супруги представляется более священным и прочным, мне всегда было приятнее называться твоей подругой, или, если ты не оскорбишься, — твоею сожительницей или любовницей. Я думала, что чем более я унижусь ради тебя, тем больше будет твоя любовь ко мне и тем меньше я могу повредить твоей выдающейся славе (Ibid.).
Nihil umquam (Deus scit) in te nisi te requisivi: te pure, non tua concupiscens. Non matrimonii foedera, non dotes aliquas expectavi, non denique meas voluptates aut voluntates, sed tuas, sicut ipse nosti, adimplere studui. Et si uxoris nomen sanctius ac validius videretur, dulcius mihi semper extitit amice vocabulum aut, si non indigneris, concubine vel scorti; ut, quo me videlicet pro te amplius humiliarem, ampliorem apud te consequerer gratiam, et sic etiam excellentiae tuae gloriam minus laederem (Ibid.).
178
До сих пор я верила, что я много значу в твоих глазах: ведь я исполнила все ради тебя и поныне во всем продолжаю тебе повиноваться. Будучи юной девушкой, я обратилась к суровой монашеской жизни не ради благочестивого обета, а лишь по твоему приказанию (Ibid.).
Nunc vero plurimum a te me promereri credideram, cum omnia propter te compleverim, nunc in tuo maxime perseverans obsequio; quam quidem iuvenculam ad monasticae conversationis asperitatem non religionis devotio, sed tua tantum pertraxit iussio (Ibid.).
179
Ibid.
180
Элоизе, возлюбленной во Христе, Абеляр, брат ее но Христе. Первое письмо Абеляра Элите.
Heloissae dilectissimae sorori suae in Christo Abaelardus frater eius in ipso (Ibid).
181
Если после обращения нашего от мира сего к Богу я еще не написал тебе ничего, чтобы утешить или ободрить… (Ibid.)
Quod post nostram a saeculo ad Deum conversionem nondum tibi aliquid consolationis vel exhortationis scripserim… (Ibid.)
182
Сознаваясь в слабости моего истинно несчастнейшего духа, я не в силах отыскать такое покаяние, которым я могла бы умилостивить Бога, обвиняемого мною все время в величайшей жестокости из-за этой несправедливости; делая этим противное Его предначертанию, я более оскорбляю Его своим возмущением, чем умилостивляю своим раскаянием. Разве можно назвать кающимися грешников, как бы они ни умерщвляли свою плоть, если при этом дух их еще сохраняет в себе стремление ко греху и пылает прежними желаниями?! Второе письмо Элоизы Абеляру.
Si enim vere miserrimi mei animi profitear infirmitatem, qua poenitentia Deum placare valeam non invenio, quem super hac semper iniuria summae crudelitatis arguo; et eius dispensationi contraria, magis eum ex dignatione offendo, quam ex poenitentiae satisfactione mitigo. Quomodo etiam poenitentia peccatorum dicitur, quantacunque sit corporis afflictio, si mens adhuc ipsam peccandi retinet voluntatem, et pristinis aestuat desideriis? (Ibid.)
183
И наконец я перехожу к тому, что ты называешь своей давней и постоянной жалобой: ты осмеливаешься упрекать Бога за то средство, каким мы были обращены к религии, вместо того чтобы прославлять его, что и надлежит тебе делать. А я-то думал, что эта сердечная горечь по поводу того, что, совершенно очевидно, явилось актом божественной милости, уже давно исчезла. Чем более угрожающей для тебя становится эта горечь, истощающая равным образом и тело и душу, тем больше сожаления и скорби испытываю я. Если ты заботишься о том, чтобы угодить мне во всем, как ты утверждаешь, то ты должна избавиться от этого: тогда ты положишь конец моим мучениям и даже доставишь мне величайшее наслаждение. Если же это будет продолжаться, то ты не сможешь ни порадовать меня, ни достичь блаженства вместе со мной. Сможешь ли ты вынести, если я достигну его без тебя — я, за которым, по твоим словам, ты готова последовать в само адское пламя? Стремись к благочестию хотя бы в этом, иначе ты отделишься от меня, спешащего, как ты полагаешь, навстречу Богу. Второе письмо Абеляра Элоизе.
Superest tandem ut ad antiquam illam, ut diximus, et assiduam querimoniam tuam venimus, quia videlicet de nostrae conversionis modo Deum potius accusare praesumis, quam glorificare, ut iustum est, velis. Hanc iamdudum amaritudinem animi tui tam manifesto divinae misericordiae consilio evanuisse credideram. Quae, quanto tibi periculosior est, corpus tuum pariter et animam conterens, tanto miserabilior est et mihi molestior. Quae cum mihi per omnia placere, sicut profiteris, studeas, hoc saltem uno ut me non crucies, imo ut mihi summopere placeas, hanc depone. Cum qua mihi non potes placere, neque mecum ad beatitudinem pervenire. Sustinebis illuc me sine te pergere, quem etiam ad Vulcania profiteris te sequi velle? Hoc saltem uno religionem appete, ne a me ad Deum, ut credis, properantem dividaris… (Ibid.)
184
Принадлежащая Богу по виду, принадлежащая ему как индивид. Третье письмо Элоизы Абеляру.
Domino specialiter, sua singulariter (Ibid.).
185
Мне бы не хотелось дать тебе повод считать, что я в чем-то не подчиняюсь тебе, поэтому я наложила узду запрета на те слова, которые источает моя безграничная печаль… (Ibid.)
Ne me forte in aliquo de inoboedientia causari queas, verbis etiam immoderati doloris tuae frenurn impositurn est iussionis… (Ibid.)