Очарование часа дождя

Приехав в Рио-де-Жанейро, Илона Кошут проводила почти все вечера с Маргаритой и мной. Мы все вместе ходили в кино, рестораны, кабаре и на футбол. Телевизор смотрели редко. А если оставались дома, в квартире квартала Ипанема, то лишь затем, чтобы поболтать. По правде сказать, беседовали между собой только обе женщины. Илона разговаривала на двух незнакомых мне языках — шведском и венгерском. Ее родители жили в Будапеште и эмигрировали в Швецию перед второй мировой войной. А французские родители Маргариты тоже происходили из Швеции.

Когда, как им казалось, разговор должен был заинтересовать меня, Маргарита переводила слова Илоны. Так бывало всякий раз, когда речь заходила о Бразилии. Да и как же не говорить о Бразилии, если находишься в Рио-де-Жанейро!

Рио восхищало Илону, пожалуй, сильнее, чем нас двоих. Все в этом городе притягивало ее, доводило до слез умиления. Названия кварталов, произносимые ее устами, как будто дышали ароматом только что сорванных фруктов: Фламенго, Глория, Катете, Ботафого, Ларанжейрас, Копакабана, Ипанема, Морро-де-Виува, Леблон, Санта-Тереза. Ее восторг превращал муравейник «Синеландии», этой страны кино, или гомонящую толпу на авеню Рио-Бранко в свежайшие порывы и потоки морского ветра. И решительно на все в городе Илона глядела как на африканское, насквозь, до мозга костей: и на патрицанско-расистскую Бразилию богатых кварталов, и на Бразилию совершенно невероятного по бедности и безалаберности люда, обитающего в окраинных и пригородных фавелах.

Мы подолгу сидели на скамейках в садах Рио, замирая перед роскошеством растительного царства. На Карибах я никогда не видал таких оттенков зеленого, гармонирующего столь чувствительно и даже чувственно с нефритовым цветом моря. Вместе с Илоной и Маргаритой мы многое открывали для себя: например, очень толстые и обычно приземистые растения поднимаются здесь фантастически высоко.

В ту пору Санта-Тереза еще представляла собой бухту, заросшую пальмами и банановыми деревьями, а кое-где и настоящим тропическим лесом, застроенную домиками с верандами и низкими перилами, беседками, навесами, и все это было невинно раскрыто и распахнуто всему миру. Одно огорчало и как-то раздражало Илону и Маргариту: весь город тяготел, буквально прильнуть к заливу Гуана-бара, образуя теснящие друг друга круги. Такая геометрия, напоминающая скопление животов и ягодиц, неверное, представлялась бразильским махам обоего пола моделью, образом рая небесного. Чтобы предаваться грезам и восторгам в городе, где «Господь так любит округлости», говорили мои подружки, надо вылезти из этой утробы, вырваться из этих порочных кругов и подняться в такие кварталы, как Сахарный Хлеб, Два Брата, Церковные Хоры и, по-бразильски, Корковадо, Гавера. А на уровне моря можно лишь нежиться, но не мечтать, категорически утверждали они.

Я не был согласен с ними, и Маргарита перевела мои слова:

— Вы говорите так потому, что провели здесь еще очень мало времени. Вы не видели и не прочувствовали карнавала в Рио. Когда фантазия бразильцев начинает извергаться, как вулкан, тогда именно на уровне моря весь Рио изобретает нечто невообразимое, и в изобретении этом участвует не только озаренная вдохновением голова, но и — тоже вдохновенные! — ноги, бедра, животы.

Обе мои европейки — очень привлекательные, та и другая, кстати сказать — признались, что чувствуют себя «грубо обтесанными» среди всех этих женских изгибов, которые повсюду в Бразилии, так сказать, округляют жизненное пространство. Они были озадачены, когда я сказал им, не в виде комплимента, а искренне, что их фигуры на пляже Копакабаны способны вскружить голову не меньше, чем таинство телодвижений бразильской женщины.

А таинство это заключается в том, продолжал я, что юная бразильянка, кариока, плывет всегда по-своему и неповторимо, и все другие женщины рядом с ней становятся похожими на заснувшую гладь моря. Ее движения всегда согласны с ритмами природы. И это свойство не покидает ее ни на шаг — ни когда она просто стоит, ни когда идет, ни когда спит или занимается любовью. Лирическая ритмика ее бытия в мире не поддерживается и не украшается ни искусно подогнанным корсажем, ни каким-нибудь бантом на попочке. У вас ведь тоже есть такая способность. Но вот что вам мешает: вам с детства внушили, что не надо поддаваться ритмам ночи, деревьев, ветра, воды, земли, неба. Но эти ритмы — в вас самих, они составляют лирический язык, речь, слово вашей собственной крови.

Как-то в субботу днем, вскоре после этого разговора, мы с Маргаритой остались дома кое-что прибрать. Мы накопили целую сотню книг, которые нужно было расставить по полкам, а сами полки предстояло еще соорудить. Мы вовсю трудились, слушая пластинки с музыкой Моцарта. В дверь позвонили: пришла Илона. Она явилась прямо с пляжа помочь нам. В свои двадцать лет она соединяла в себе аромат горячей соли и какого-то лесного зверя, обитающего то ли в Венгрии, то ли в Швеции. Отражение неба Рио как будто так и не исчезло в его голубых глазах. Само ее присутствие вторглось мажорными нотами в музыку Моцарта и усилило освежающий эффект мелодии.

— Пойдет дождь, — сказала она по-португальски. — С моря идет грозовая туча.

— Тогда приготовьтесь! — воскликнул я. — За все время, что вы здесь, вы еще не видели настоящего тропического дождя. Я-то знаю, что это такое. Это водяное чудо еще в детстве производило на меня неизгладимое впечатление.

Первые капли застучали в окно гостиной. И вмиг столбы воды обрушились на Ипанему. За окном не было видно ничего: сплошная пелена, плотная, как парусное полотно. Гостиная погрузилась в приятный полумрак. Светлые волосы Маргариты и Илоны озаряли комнату, как фонари.

Илона приникла к окну, изумленная, потрясенная неистовством дневного ливня.

И вдруг Илона сорвала с себя блузку и лифчик. Груди ее запрыгали, как дождевые капли. Мы с Маргаритой вздрогнули, и книжки, которые мы продолжали раскладывать, заплясали у нас в руках. Илона в исступлении блаженства сбросила юбку и трусики-плавки. Она была самой прекрасной бразильянкой, какую только мог создать рио-де-жанейрский дождь. Какой-то чудодейственный тон, молниевый разряд пробежал от Илоны к Маргарите. Моя жена тоже сбросила с себя все и встала рядом с нею. Теперь жизни их бились в ритме бразильской природы.

Меня охватило веселье и желание сделать то же самое. Да, я карибское дитя и я глубоко бразильский мужчина по существу, но я не был вакхом с копытами вместо ступней и с рогами на голове, который увлек бы на дорогу радости этих белых нимф. Уступив велению собственной крови, Илона и Маргарита грациозно приобщились к таинству наших американских земель.

Все-таки я тоже разделся и подошел к окну. И внезапно ко мне вернулось мое детство. Мягкий Моцарт доносился издалека и смешивался с шумом воды, поглотившей нашу жизнь. На ковре гостиной я бешено отплясывал с Илоной, а на спину мне впрыгнула Маргарита и тоже неистовствовала. И ничто теперь не сотрет из памяти тот дневной дождь.

Визит

Три месяца назад я вернулся на родину. Страстное желание переменить место проживания помогло мне легко приспособиться к новым правилам, которые я установил для себя. Каждый вечер я совершал десятикилометровые пешие прогулки, не пил, не курил. Умерла Адриана. Никакая женщина не могла восполнить пустоту, оставленную ею. Слабое утешение я находил лишь в красоте родной земли: манговые деревья в цвету, порхающие колибри, парусники в бухте, на которые я глядел еще ребенком. Однако родня не одобряла моего благоразумия. Мой брат Дидье, жизнелюб и весельчак, насмехался:

— Твое суровое воздержание от всего — это вроде свинца. Он сразу расплавится на костре Терезы Меризье. Подожди немного. Тете скоро вернется из Мексики.

Такого же мнения держались сестры и мать: когда я снова увижу Тете Меризье, во мне опять взыграет жизнь. Я знал ее крохотной девчушкой. Она усаживалась в нашем саду и возилась с куклами. Меня она звала дядей Деде. Она висела у меня на коленях, раскачиваясь, как на качелях, я рассказывал ей про добрых духов, которые помогают людям жить лучше. Разумеется, ни глаза, ни рот, ни тельце еще совсем не говорили, что она обещает стать красавицей.