Яков раньше всех вернулся к костру, у которого хлопотала Клава Ступак — она варила уху. Он свернулся у костра и задремал.

Павел окликнул его с лодки:

— Яшк!

— Спит он! — крикнула Клава. — Хоть стреляй над ухом — не проснется.

— Вот соня! — Павел выбрался из лодки, присел возле Якова на корточки. — Яшк!

Клава улыбалась, помешивая уху.

— Его мать жаловалась в прошлом году: утром, говорит, в школу не добудишься.

Павел запел шутливо:

Зыбаю, позыбаю,

Пошел отец за рыбою,

Мать пеленки полоскать,

А я Яшеньку качать…

Ааа… аа

— Что ни делай, все равно не проснется, — смеялась Клава.

Павел запел громче:

Зыбаю, позыбаю,

Пошел отец за рыбою,

Мать пеленки полоскать,

А я за волосы таскать!

Он дернул приятеля за волосы. Яков негромко взвыл и встрепенулся.

— Ой!.. Ну, знаешь, это самое… за это можно и по уху дать.

— Вот здоров спать! — расхохотался Павел.

— Это я лю-у-ублю… — потянулся Яков. — Эх, перебил ты мне, Пашк, сон интересный.

— Какой? — заинтересованно спросила Клава. — Люблю я про сны слушать.

— Будто мать клюквенное варенье варит… А сахару, сахару положила! И пенка так и накипает! Мать говорит: «Кушай, Яшка, пенку». Я ложкой-то зачерпнул пенку, а съесть так и не успел: ты как раз тут за волосы дернул.

— А на болоте уже клюква розовеет, — сказала Клава. — Видимо-невидимо!

Павел предложил:

— Айда, сходим в то воскресенье? Как раз дозреет.

— Сходим… — снова потянулся Яков. — Люблю я клюквенное варенье… Постой, нельзя в то воскресенье.

— Почему?

— В пятницу — первый день занятий, в субботу — второй, а в воскресенье — третье сентября.

— Ну, так что?

— Зоя Александровна говорила, что третьего сентября утренник. Будем рожи сажей красить.

— Если на зорьке встать, то к утреннику как раз поспеем.

— Не люблю я на зорьке вставать, — зевнул Яков. — А может, в этом году еще и не будет в нашей школе пятого класса?

— Будет! — уверенно сказала Клава. — Уже три новые учительницы приехали. С виду симпатичные… Только лучше Зои Александровны, по-моему, никого нет!

Один за другим у костра собирались пионеры, рассаживались перед огнем, грелись.

— Осень… — вдруг печально сказала Клава. — Листья желтеют… Жалко лета, ребята. А на Черном море, Зоя Александровна говорит, еще розы цветут.

— Там и в декабре цветут! — оживился Павел, — Ребята, вот я думаю, какая же страна наша большущая! На одном конце еще морозы бывают… снег! А на другом — уже хлеб сеют и деревья зеленые!

Помолчали. Яков проговорил:

— Мой папанька в Красной Армии был — в этой… в Средней Азии. Там они с басмачами дрались — такие бандиты есть… Вот жарища там! Шестьдесят градусов! И песок. Едешь день — песок, едешь два — песок.

Клава пояснила:

— Каракумы. Пустыня такая.

— А Зоя Александровна говорит, что такое время будет, когда и пустыня родить хлеб начнет, — прибавил Павел.

— Начнет, — согласилась Мотя. — Если речку провести… Орошение сделать.

Павел продолжал, тщательно помешивая хворостинкой угли в костре:

— А еще, наверное, такие машины сделают, что бы тучи собирали, и когда надо — дождь будет идти!

Яков подскочил, весело сморщился, захохотал:

— Вот загнул! Какая ж это машина на небо полезет?

— Может, самолет такой будет…

— Гром как жахнет, так твоего самолета и нету! — рубанул по воздуху ладонью Яков.

— Никогда ты, Яшка, ни во что не веришь, — недовольно проворчал Павел. — А может, еще через радио! Знаете, ребята, радио какое, наверное, будет? Зоя Александровна рассказывала: сидим в Герасимовке — и Москву видим!

— Красную площадь! — мечтательно сказала Клава.

Яков спросил недоверчиво:

— И Кремль?

— И Кремль!

Все придвинулись к костру, посмотрели на Павла заблестевшими глазами.

— Неужто увидим?

— Ну, это мы не доживем… — покачал головой Яков.

— Доживем! Вот посмотришь, доживем!

К костру подбежала запыхавшаяся Мотя.

— Ребята, за мной Петька Саков идет!

Павел вскочил, сжал кулаки. Клава удержала его за рукав:

— Паша, не надо.

— Пусти! — он резко высвободил руку. — Все равно сейчас опять драться будем. Ну, я ж ему!

Яков поднялся рядом с ним.

— Пашк, ты не бойся… Если что — я подмогну…

К костру подошел Петр и молча остановился.

Молчали и пионеры. Все вдруг увидели, что глаза у Петра совсем не злые и смотрит он очень жалобно и смущенно. Это было так не похоже на него, что Павел растерялся.

— Ну, — передохнул он, — ты чего стоишь? — Но в голосе Павла не было угрозы.

Саков молчал.

— Ну?

Петр шевельнул рыжей головой и сказал тихо:

— Вы меня за человека не считаете, а я… — он запнулся, и Павел увидел, что на его ресницах блеснули слезы.

— Ты про записки знаешь?

— Про какие записки? — насторожился Павел.

— Что в Иерусалиме бог против колхозов говорил… Ну, голос его, что ли, был слышен…

— А что?

— Эти записки… моя тетка с Кулукановым сочиняла.

Павел смотрел на Петра широко открытыми глазами.

— Врешь!

— Право слово… Тут нищенка ходила, так они и научили ее эти записки бросать…

Павел сделал шаг вперед и вдруг широко улыбнулся, хлопнул Петра по спине.

— Петька, дружище, ох, молодец!

Пионеры наперебой заговорили:

— Петя, садись!

— Садись, Петька, у костра!

— Вот здесь посуше!

Петр робко поежился.

— А вы меня в пионеры примете?

— Ну ясно, примем! — Павел повернулся к Якову. — Расскажем Зое Александровне… Вот она напишет про таинственное письмо!

— Сколько сме-еху будет! — протянул Яков.

Клава язвительно заулыбалась:

— Ты же сомневался, думал, что правда!

— Кто-о? Я? — возмущенно вскрикнул Яков. — Да я, это самое, и в бога-то совсем не верю! Это ж курам на смех! Бог речь о колхозах держал!

— А на пасху куличи святить ездил!.. — вспомнил кто-то.

Все засмеялись.

— Так это ж мать заставила! Больше не поеду! Нипочем не поеду!

Ему очень хотелось, чтобы ребята убедились в том, что он не верит в бога. Притопывая ногой, он громко запел «безбожную» шуточную песенку, которую часто пели пионеры в те годы:

Пионеры, в бога вы не верите,

А где ваша пасха?

И все дружно подхватили:

Наша пасха — выдумка и сказка,

Вот где наша пасха!

Потом все уселись у костра и с аппетитом поели ухи. Огромная луна всплыла в облаках и залила чудесным светом лес, живой серебряной дорожкой протянулась по озеру. Неясно поблескивали в сумраке огоньки дальних костров. Мальчики сушили у огня одежду, хвастались уловом.

Невдалеке послышалось:

— Эй, пионеры! — По голосу все узнали Данилу. — Рыбачите?

Яков ответил неохотно:

— Рыбачим.

Данила вышел на свет. Его узенькие глаза забегали по лицам ребят, на секунду встретились с глазами Павла и снова скользнули в сторону.

— Ну, ну, рыбачьте. — Он с усмешкой поправил на плечах куртку, медленно отошел.

— Носит его здесь… — проворчал Яков. — Всегда он насмехается.

— Девочки, — зашептала, понижая голос, Клава, — а вы видели, какая у него рубашка?

— Какая?

— Кулукановская! На груди зеленым вышитая. Ей-ей! Я запомнила, как Кулуканов носил.

— Подарил, наверное, — сказала Мотя. — Чего-то он часто стал в гости к Кулуканову ходить… Паш, и дед Серега к нему ходит, я видела.

Все умолкли. Петр сказал в тишине:

— Данилка ему хлеб помогал молотить. Еще и из другой деревни Кулуканов батраков нанимал. Из нашей нанимать боится! По ночам молотили. Ох, и хлеб у него хороший!

— В сельсовете сказал — град побил. Хлеб государству сдавать не хочет, — возмутилась Мотя.