В основе этой религиозной предвзятости, злобы и жестокости лежит тот факт, что квакеры к середине 50-х годов стали для богатых и имущих фокусом их опасений за судьбу единой религии. Квакеры, вслед за баптистами, были самой многочисленной неортодоксальной религиозной протестантской группой — к 1650 году в нее входило около 50000 человек. Они в основном были сконцентрированы в Северной Англии, но благодаря работе проповедников, таких как Нейлер, идеи квакеров распространялись по всей стране. Из всех религиозных групп, возникших в 50-е годы, квакеры наиболее полно развили протестантское понятие о «внутреннем свете», то есть о том, что люди должны скорее следовать своей собственной совести, чем указаниям церквей и-служителей. Их враги в определенной степени оправданно находили, что некоторые квакеры понимали это не только как разрешение сексуальной вседозволенности, но и как повод для нападок на существующий социальный порядок. Квакеры отказывались платить десятину или снимать шляпы в присутствии тех, кого другие считали выше по социальному статусу, и, резко контрастируя с поведением их миролюбивых преемников после XVII века, не гнушались воинственных действий, насильно прерывая церковные службы, с которыми они были несогласны.

Кромвель никогда не сочувствовал подобным взглядам, и он согласился бы с генерал-майором Скиппоном, который на парламентских дебатах по делу Нейлера сказал, что «если это (позволение Нейлеру действовать, как он сделал) свобода, Бог избавит меня от такой свободы»[270]. Кромвель прояснил для себя, когда писал спикеру парламента сэру Томасу Уидрингтону 25 декабря 1656 года, что «мы (здесь он использовал это слово в единственном числе, придавал ему королевское значение) ненавидим и питаем отвращение к малейшей поддержке людей с такими мнениями и действиями, или кто обвинен в таких преступлениях, которые обычно приписывают (Джеймсу Нейлеру)»[271]. Как видно из этого, определение религиозной свободы Кромвеля не распространялось на тех, кто действовал и говорил так возмутительно, как квакеры. А это означало согласие Кромвеля с теми членами парламента, которые выступали за наказание Нейлера. Но фактически, как и предыдущее дело Бидла, это было еще одним свидетельством тревожащего расхождения его представления о границах религиозной свободы с мнением парламентариев. Кромвель одобрял взгляды Нейлера не больше, чем Бидла, но в реакциях парламента на оба случая его пугало то, что многие члены парламента (в отличие от него) не находили различий между экстремистами социнианами и унитариями, как Бидл, или квакерами, как Нейлер, и теми умеренными группами, как баптисты и индепенденты, которых хотел и стремился терпеть Кромвель. Этот вопрос он насильно поставил перед собранием армейских офицеров, к которому обратился 27 февраля 1657 года. Почему (спрашивал он их), если ничего не сделано, чтобы сдержать религиозную нетерпимость парламента, «случай Джеймса Нейлера не может произойти с вами?»

Однако это опасение было не новым; на самом деле Кромвель жил с ним, по крайней мере, с 1644 года, когда ссора с графом Манчестером заставила его понять возможные последствия пресвитерианской нетерпимости. Новой в деле Нейлера была реакция Кромвеля на него, в этом он увидел конституционную перемену как средство для сдерживания парламентской нетерпимости. В своем письме спикеру от 25 декабря 1655 года он спрашивал, по какому праву они действовали против Нейлера, намекая на конституционные двусмысленности «Орудия управления»; и в своей речи перед армейскими офицерами 27 февраля 1657 г. он объяснил, что конституционный урок, извлеченный из дела Нейлера, состоял в том, что «они (однопалатный парламент) доказывают необходимость сдерживать или уравновешивать их власть (имея в виду Палату Лордов или палату, образованную подобным способом)[272].

Однако до этого собрания Кромвель уже ясно показал, что он был готов отказаться от авторитарной стратегии 1655–1656 гг. Когда 7 февраля 1657 года в парламенте обсуждался «Билль о народном ополчении» (за продолжение взимания «десятичного налога»), его зять Джон Клэйнол был против этого, по всей вероятности, с потворства протектора, таким образом эффектно завершив опыт с генерал-майорами. Кроме того, когда 23 февраля 1657 года сэр Кристофер Пэк представил документ, в общих чертах обрисовывающий новую конституцию — зародыш «Покорнейшей петиции и совета», было распространено мнение в то время, что он действовал как выразитель интересов властных «штатских» советников протектора, особенно Брогхила, Уайтлока, Уолслея; в освященной временем манере, открытой Елизаветой I, тайные советники использовали Палату Общин как средство для утверждения стратегии, которую они защищали в суде против «военных» советников Кромвеля: Десборо, Флитвуда и, особенно, Ламберта, чьим детищем было «Орудие управления». Кроме того, здесь работала и тактика. Как было видно, Кромвель с восторгом говорил армейским офицерам о конституционной перемене всего через четыре дня после того, как впервые были выдвинуты предложения Пэка; и когда «Покорнейшая петиция и совет» была представлена ему в готовой форме 31 марта, через месяц после парламентских дебатов по его разработке, он тогда и в последующие дни оказал ей радушный прием: это обеспечивало «урегулирование главнейших вещей, которые могут наполнить сердца людей желаниями», — сказал он в речи в Банкетном зале 8 апреля. «Вы защитили свободу религиозных людей и нации, — хвалил он парламентский комитет 21 апреля, — и я говорю, что это песня примирения между двумя интересами… Я думаю, что в этой форме правления (конституции) вы согласовали их»[273].

Учитывая, что корни Кромвеля как политика — Неполитическом индепендентстве 40-х годов, и совсем недавние опыты с однопалатными парламентами, его одобрение конституционных статей «Покорнейшей петиции и совета» не удивительно. Ее постановления об ограниченной наследственной монархии, о парламентском одобрении при назначении высших чинов государства, повторном налогообложении — из «Основных предложений». Кроме того, учреждение второй палаты — «Другой палаты», — члены которой назначались бы протектором и Советом, не было неприятно человеку, искавшему пути спасения Палаты Лордов в 1649 году. Ведь вторая палата обеспечит защиту сторонников Кромвеля в вопросах религии от чрезмерной религиозной нетерпимости, проявленной в деле Нейлера. «Это будет — писал Турло, — большой защитой и оплотом для честных намерений»[274]. Приветствие Кромвелем религиозных статей из «Покорнейшей петиции и совета» не кажется теперь таким удивительным, как когда-то, так как очевидно, что он никогда не стремился к неограниченной религиозной свободе для всех протестантов. Ограничения религиозной свободы по новой конституции состояли в том, что «свобода не распространяется на папизм и прелатство или на поддержку тех, кто публикует ужасные богохульства или придерживается распущенности и богохульства под именем Бога»[275], и соответствовали взглядам, которые часто выражались Кромвелем-протектором. Похвала парламента в его адрес в «Покорнейшей петиции и совете» относительно «свободы людей, придерживающихся различных религиозных форм, вы сделали то, что никогда не делалось раньше», была щедрой, но фальшивой[276].

Хотя в «Покорнейшей петиции и совете» были пункты, беспокоящие Кромвеля, например, финансовое обеспечение в 1300000 фунтов стерлингов в год, в котором для его нужд недоставало 600000 фунтов (как он подсчитал), главным камнем преткновения на пути принятия Кромвелем этого документа была предложенная ему в нем корона. Несомненно, именно поэтому Кромвель провел пять недель, мучаясь над предложенной конституцией, дотянувши почти до того, что у членов парламента лопнуло терпение в ожидании его ответа. 14 и 15 апреля он не пришел на собрание парламентского комитета по предложенной конституции, сказав, что болен. Позже он стал изобретательнее и грубее в своих извинениях: 7 мая отложил еще две встречи с членами парламента, сказав, что ему нужно осмотреть доставленную лошадь. В других случаях Кромвель попытался пролить свет на решение, стоявшее перед ним. Согласно Ладлоу, во время «королевского кризиса» он обедал с Десборо и Флитвудом и принял тактику, использованную им в дискуссиях с армейскими офицерами по такому же предмету около десяти лет назад, в начале 1648 года: «он начал шутить с ними, говоря о монархии пренебрежительно, сказал, что она была лишь предметом чьей-то гордости»[277]. Но подобные этому живые моменты (даже если они имели место) являлись исключениями в течение этих педель. Более типичны комментарии, сделанные кем-то более близким в то время к протектору, чем Ладлоу. Турло в двух интервью в апреле рассказывал корреспондентам о больших затруднениях у Кромвеля и как он «оберегается ото всех, кого я знаю»[278]. В редких случаях его появления в обществе, как он сделал во время встречи с парламентской делегацией 16 апреля, он представал человеком, находящимся в большом душевном расстройстве: «Он вышел из своей комнаты (согласно газетному отчету) наполовину неодетым, с черным шарфом вокруг шеи; очевидно, измученный нерешительностью[279].