Сравнить Екатерину с великой и сердобольной вдовой Приама! Для Мишле, начавшего крестовый поход против всех угнетателей Истории, это уж слишком. «Колиньи, – пишет он в 1856 году, – это герой долга, совести». По сравнению с ним, королева-мать – ничто: «Она была практически безынициативна, никакой дерзости, даже для того, чтобы совершить зло… У нее было сил не больше, чем чувств и темперамента». Ее единственное извинение, что «она была самкой, которая любила своих детей». В отличие от него протестант Гизо, считавший королеву «осторожной, здравомыслящей, эгоистичной», кажется образцом умеренности; историограф знаменитых женщин Имбер де Сент-Аман более снисходителен: пороки ее времени «отражаются на ней. Она была скорее их жертвой, чем вдохновительницей». Историки искусства восхищаются итальянкой XVI века, оказавшейся на земле Франции. Они не могут отказать себе в удовольствии найти извинения для королевы: «Екатерина – ни исключение, ни чудовище», – пишет Анри Бушо. Она на себе испытывает действие закона человеческих желаний: не взирая на безразличие окружающих, любить самого себя; заставить других бояться, когда сам испытываешь страх. Теперь, в конце XIX века, никто больше не верит в абсолютное коварство Екатерины. Гюстав Ле Бон, исследовавший психологию толпы, говорит: «Варфоломеевская ночь была не королевским преступлением, а народным».[9]

Лишенная очарования преступницы, королева рисковала исчезнуть из народной памяти, если бы ее весьма своевременно не спасла от забвения тайна ее удивительной личности. Романисты и популярные писатели к своей выгоде использовали ее образ: кроме уже названного Бальзака, следовало бы упомянуть здесь большое количество авторов, и из самых знаменитых – Мериме, Понсон дю Террайль, Александр Дюма, Эжен Сю и Микеле Дзевако.

В Королеве Марго и Графине де Монсоро Дюма Екатерина, окруженная своими астрологами и шпионами, полна мрачного очарования: «Глубокий ум, бодрствующий, чтобы уничтожить и смутить разум других». Ее улыбка, ее силуэт, облаченный в траурные одежды, – все это признаки ее опасной власти. Но вершины удается достичь Микеле Дзевако в эпопее о Пардальянах: «…Вся в черном, похожая на хищную птицу, с носом, как у грифа, сжатыми губами, колючим взглядом, Екатерина улыбалась своей загадочной и жестокой улыбкой, подобно таинственному сфинксу… ее еще красивая и тонкая рука сжимала рукоятку кинжала, который она всегда носила у пояса. Она любила все наслаждения, упоение, все духи, кровь и цветы».

Этой литературной традиции продолжает следовать историк Филипп Эрланже. «Коротконогая, округлая, очень толстая, с глазами навыкате, мертвенно-бледным лицом, хищным ртом, великолепными ногами и руками. Ее взгляд может внушать ужас, а ее улыбка непередаваемо обольстительна… Поверх всего этого – неизменный траур. Так она создала свой образ в глазах современников и будущих поколений».

Эти романизированные воспоминания о Екатерине достаточно точно воспроизводят культурные ценности, общие для всех французов. Большие исторические словари XIX века, составленные Буйе и Лаланном, свидетельствуют об этом: «Хитрость и скрытность были основными методами ее правления», – говорит один. «Жадная до власти, без каких-либо нравственных или религиозных убеждений и угрызений совести, совершенно равнодушная как к злу, так и к добру», – добавляет другой. По сравнению с ними, Дезобри[10] и Башле оказываются гораздо более сдержанными, но ставят на ней «несмываемое клеймо из-за того, что она допустила Варфоломеевскую ночь». Целые поколения, получившие образование, усвоили единственный факт: 94% школьных учебников, изданных с 1851 по 1944 гг., подчеркивали виновность Екатерины в развязывании гражданских войн. Еще в начале века один из таких опусов учил своего юного читателя отвечать на вопрос: «Почему я ненавижу Екатерину Медичи?» Объективные исторические труды Мариежоля и Ван Дейка, опубликованные в 1920 и 1922 гг., где впервые были приведены тексты писем королевы (около 6500 документов), были достаточно поздно использованы в школьных учебниках. Они содержали весьма умеренные суждения, появившиеся с 1945 года: «Екатерина была достаточно умна и ловка». «Она пыталась лавировать, действуя во имя интересов короны».

Посмертная жизнь в течение четырех столетий не проходит бесследно. Современный историк не в состоянии равнодушно относиться к Екатерине. Жан Эритье, труд которого, написанный в 1939 г. и переиздававшийся сорок пять раз, вплоть до 1959 года, оплакивает «непонятую королеву… забытую, непризнанную, оставленную, покинутую», великую и смелую государыню, незаслуженно презираемую как «флорентийскую торговку». Фернан Бродель изображает Екатерину в полном соответствии с мифом: «Флорентийка, насколько хитрая, настолько и расчетливо жестокая, отрешенная от всего: одного ее движения достаточно, чтобы все вокруг переменилось – так опрокидывается корабль при малейшей перегрузке».

Образ прекрасен – королева-мать, в шторм управляющая кораблем Франции. Груз, уже давно переполненный легендами и фактами, стал еще больше после четверти века научных изысканий.

После монументальной публикации писем Екатерины были изданы письма Генриха III. За последние двадцать пять лет к депешам итальянских послов, в частности венецианских, английских и французских, добавились письма послов Испании и Савойи, переписка папских нунциев и [11] Теодора де Беза – соратника и последователя Кальвина. Большое количество спорных текстов, договоров, писем частных лиц были снова опубликованы и снабжены детальными и пышными комментариями. Это перечисление наводит на мысль о значительном обновлении исторического материала.

Помимо этих традиционных источников – дипломатических и литературных – историки использовали новые документы, найденные в оттоманских архивах и относящиеся к мусульманскому альянсу Франции или к союзу с Пфальцем – это немецкое княжество было в ту эпоху одним из основных рынков наемников. Архивы банкиров, расположившихся в основных финансовых центрах в Германии, Франции, Италии и Испании, также систематически исследовались. Экономические архивы послужили источником для ряда интересных публикаций, начиная, например, с портовой торговли или регистров заседаний судейских Парижа, где в течение двух столетий отмечались периодические повышения продажной цены на пшеницу на рынках столицы. Исследование официальных бухгалтерских архивов позволило лучше понять финансовые проблемы государства и, в частности, откуда брались деньги на религиозные войны. Все это стало гораздо яснее после сопоставления данных, взятых из архивов главной бухгалтерии французского духовенства, с документами Национальных Архивов в Париже, фондов Государственного секретариата – с секретными Архивами Ватикана и фондами Hacienda, Двора Кастильской короны в Симанкас.

Здесь упоминались издания и труды ученых. Параллельно с фундаментальными исследованиями обновлялись наши знания в разнообразных областях: идеологическая борьба между европейскими противоборствующими блоками – латинским (католики), англосаксонским и германским (протестанты); сокровища, найденные в Америке, и международный валютный кризис; раздел сфер влияния и изменение направлений обмена в экономике, обществе и цивилизации. Большие успехи были достигнуты в разных областях исторических исследований: история управления обогатилась[12] оригинальными находками в сфере функционирования служб монархического государства и механизмов управления; история искусства – замечательными выставками, посвященными главным образом Школе Фонтенбло, и исследованиями произведений ее представителей, творчества художников и архитекторов, способствовавших расцвету Французского Возрождения.

Вкус к мировой истории каким-то парадоксальным образом вернул моду на изучение событий в их социальном и политическом контексте: поражение турок в морском сражении при Лепанте, резня в Варфоломеевскую ночь и крушение «Непобедимой Армады» стали поводом для появления отдельных изданий, коллоквиумов и выставок, подкрепленных документально.