— Потому что это был очень непослушный мальчик, — ответил Равенель, улыбаясь своей чарующей улыбкой.

Магнолия так и потянулась к нему. Смутная жалость и восхищение наполнили ее душу. Склонившись над маленькой стеклянной шкатулкой, молодые люди молча смотрели друг на друга. Энди смущенно кашлянул. Они выпрямились. У них были такие лица, словно их кто-то загипнотизировал.

— Ваши родственники похоронены на этом кладбище? — громко спросил капитан Энди.

Очарование молчания было нарушено.

— О да. Целая куча родственников! — весело ответил Гайлорд. — Сын такого-то... дочь такого-то... возлюбленный отец такого-то... Одна из Равенелей тут, рядом с вами.

Энди отскочил в сторону, бросив испуганный взгляд на изящно отполированную серую каменную плиту:

— Прочти ты, Нолли. У тебя молодые глаза.

Приблизив свое свежее юное личико к холодному серому камню, Магнолия прочла:

«Здесь покоится тело Сюзанны Равенель, супруги королевского советника и губернатора сей провинции, скончавшейся девятнадцатого октября тысяча семьсот шестьдесят пятого года тридцати семи лет от роду Тяжкий недуг, приобретенный ею вследствие перемены климата, она переносила с необычайной стойкостью и истинно христианским смирением!..»

Магнолия встала:

— Бедняжка!

В глазах ее можно было прочесть неподдельную жалость. Равенель опять почти вплотную подошел к молодой девушке. На этот раз капитан Энди повернулся к ним спиной и отошел в боковой придел. Когда они вышли, наконец, на свежий воздух, он стоял, прислонившись к большому дубу, и задумчиво курил трубку, с таким видом, словно рассчитывал, что усопшие Равенели не слишком на него за это обидятся.

— Хорошо бы привести сюда твою маму, — сказал он, когда Магнолия и Гайлорд подошли к нему. — Как бывшая учительница, она интересуется историей, но трактует ее иной раз превратно.

Гайлорд Равенель пользовался большим успехом у публики, особенно у женской ее половины. Увидев его на сцене, добродетельные матери и супруги становились на несколько дней необъяснимо задумчивыми и раздражительными. Когда они смотрели на своих тупых и весьма неромантических супругов, которые восседали за обеденным столом, уставленным дымящимися блюдами, на лицах их можно было прочесть явное неодобрение.

— Почему ты не бреешься на неделе? — ворчали они. — Неужели тебе не стыдно ходить такой гориллой?

Добродушный супруг удивлялся:

— Я брился в субботу, как всегда.

— Посмотри на свои руки!

— Руки как руки... Что с тобою, Бэлла? Ты как будто не в своей тарелке последнее время.

— Со мной? Ничего. — И Бэлла опять впадала в мрачное молчание.

Миссис Хоукс энергично продолжала объявленную ею войну. Но что такое материнская ревность по сравнению с молодостью, любовью, страстью? В течение целой недели она отравляла существование Магнолии, стараясь внушить ей недоверие к Равенелю:

— Он смеется над тобой... В один прекрасный день он просто удерет от нас... типичный игрок... обрати внимание на его глаза... Он убийца... Лучше бы тебе лежать в могиле...

Но все старания ее пропадали даром. Одного мужественного поступка или даже просто изящного жеста Равенеля было достаточно, чтобы Магнолия совершенно забыла о словах матери.

Однажды вечером они играли «Сюзанну из Кентукки». Равенель в синей блузе изображал простого дровосека Нечего говорить, что за грубой внешностью этого дровосека таилось золотое сердце. Роль Сюзанны, конечно, исполняла Магнолия. Город Генс, где они давали представление, славился на редкость дикими нравами. Ко всеобщему удивлению, публика вела себя сначала весьма прилично. Но в середине спектакля чей-то хриплый пьяный голос начал во всеуслышание напевать веселую песенку с припевом «вот так так!» После каждого драматического или трогательного места, после каждой звучной фразы, произнесенной на сцене, из середины зала раздавалось это надоедливое «вот так так!».

Между тем в Генсе надо было вести себя очень осторожно. Артисты «Цветка Хлопка» твердо помнили это. Достаточно было одного неосмотрительного слова, чтобы в ход пошли ножи и ружья. Этого ни в коем случае не следовало допускать.

— Не обращайте внимания, — боязливо шепнула Равенелю Магнолия. — Этот субъект совершенно пьян. Он скоро замолчит. Не обращайте внимания.

В этот момент они были вдвоем на сцене. Объяснение считалось одним из самых сильных мест пьесы. Принося в жертву себя и свою любовь, честный дровосек из Кентукки советовал Сюзанне выйти замуж за жениха, на которого пал выбор ее родителей (злодея жениха играл, понятно, Фрэнк). Завсегдатаи плавучих театров, смотревшие эту пьесу из года в год, так хорошо знали ее, что смело могли бы суфлировать. Монолог дровосека начинался следующими словами:

«Сю, если ты его любишь и он любит тебя, иди к нему. Но если он будет обращаться с тобою дурно, возвращайся ко мне. Помни, под этой грубой синей блузой бьется верное сердце! Я буду ждать тебя».

Через несколько минут Равенелю предстояло произнести эти слова. Между тем насмешливый хриплый голос из зрительного зала все время повторял свое скептическое «вот так так!».

— Проклятая пьяная скотина! — сквозь зубы процедил Равенель, в то же время с бесконечной любовью взирая на печальную Сюзанну.

— О дорогой! — сказала Магнолия, с ужасом глядя на мускулы, вдруг отчетливо обозначившиеся под рукавом синей блузы, на гневно сжатые челюсти Равенеля и на его побледневшие под гримом щеки. — Будьте осторожны.

Равенель на полуслове оборвал монолог и подошел к рампе. В зале воцарилась полная тишина. Быстрым и внимательным взглядом окинул он публику.

— Эй ты, приятель! Тут есть люди, которым хочется слушать, что говорится на сцене. Убирайся прочь, если хочешь, но не мешай другим!

Пьяница продолжал напевать. В разных концах зала послышались аплодисменты.

— Правильно! Заткните ему глотку! — крикнул кто-то.

Зрители не решались заставить пьяницу замолчать, но ничего не имели против того, чтобы кто-нибудь сделал это за них.

Представление продолжалось. Пьяный голос замолк. Равенель начал свой трогательный монолог:

— Сю, если ты его любишь и он любит тебя, иди к нему. Но если...

— Вот так так! — опять крикнул пьяница. Он был искренне удивлен тем оборотом, который приняли события на сцене. — Вот так так!

Равенель оттолкнул Сюзанну из Кентукки.

— Берегись же! — мрачно пробормотал он.

Он перескочил через рампу, прыгнул на крышку рояля, потом на клавиатуру, потом на стул — четыре быстрых прыжка, — выскочил из оркестра, схватил за воротник барахтающегося пьяницу и, крепко держа его, поволок к выходным дверям, а оттуда на сходни. Оба исчезли в темноте. Через несколько мгновений Равенель опять появился в зале. Вытирая руки на ходу, он прыгнул в оркестр, вскочил на стул, со стула на клавиатуру, с клавиатуры на крышку рояля, а с крышки рояля на сцену. Секунду он стоял неподвижно, переводя дыхание. За все это время он не произнес ни слова, в зале были слышны только его шаги и нестройные звуки протеста со стороны рояля, с которым он так непочтительно обошелся. Вдруг на лице Равенеля появилось смущение.

— Постойте-ка, — сказал он громко. — На чем я остановился?

И один из зрителей громко подсказал ему:

— Сю, если ты его любишь и он любит тебя...

Ну как могла рассчитывать Партинья справиться с таким человеком? И на что мог надеяться Фрэнк?

Равенель и покой были две вещи несовместимые. Не прошло и недели после расправы с пьяницей, как он вторично показал себя героем. На этот раз он имел дело не с пьяным невеждой, а с духовным лицом.

В забытом Богом и людьми маленьком городишке на Кентукки появился какой-то захудалый пастор. Прибыл он туда незадолго до описываемых событий, паствы своей не знал совершенно и не имел ни малейшего представления о том, какой популярностью и любовью пользуется среди его новых прихожан труппа плавучего театра. Сам он считал актерское ремесло постыдным.

Док наводнил город афишами и рекламными плакатами. На одной из самых удачных была изображена Магнолия в «Буре и солнце». Эти плакаты были выставлены в окнах маленьких лавчонок. Прогуливаясь по грязному местечку, в котором не было иных достопримечательностей, кроме вязкой грязи, мух, мулов и негров, Гайлорд Равенель внезапно остановился как вкопанный. Взгляд его упал на надпись, сделанную карандашом под портретом Магнолии, выставленным в витрине магазина, принадлежащего пастору. С портрета на Гайлорда смотрело необыкновенно похожее на оригинал лицо любимой им женщины, а под ним крупными черными буквами была сделана надпись: