Да, что касается отца, то его образ, ярко отложившийся в детском сознании, впоследствии был мной критически осмыслен и откорректирован. Для этого я мог использовать в качестве опорных точек воспоминания близких, их рассказы, случайно уцелевшие письма и листки его записных книжек с черновыми заметками и дневниковыми записями. Здесь я иногда привожу эти документы целиком, иногда придаю им форму диалогов, но не позволяю себе изменить ничего, даже в интонациях и способах выражения. В них очень много такого, с чем теперь я не мог бы согласиться, чего не понимаю, против чего восстаю. Об этом в свое время будет… Что же касается матери… здесь мне нечем воспользоваться, а всякую фантазию я изгнал раз навсегда из своего обихода. По моему убеждению, она не обогатила бы, а окончательно погубила то единственное, что здесь может быть ценного, — правду действительной жизни.

По-видимому, большие внутренние силы моей матери и ее действительно незаурядное мужество (про нее все говорили, что чувство страха за себя ей с детства и всю жизнь было совершенно незнакомо) проявлялись в сознательном самоотречении, в том, что, поняв однажды и приняв цели и задачи мужа, она совершала свой жизненный подвиг, полагая своим счастьем его счастье, ограничив себя местом его жены и матери его детей. Не силой характера, а силой любви строила она жизнь, никогда не отступая от этого, разумом и чувством определенного для себя, пути. Жизнь ее была очень трудной. Характер мужа — непреклонный, вспыльчивый до самозабвения и, иногда, до ни с чем не вяжущейся грубости, могла выносить повседневно или полная безличность, или только очень сильная, сознательно подчинившая себя этому насилию натура. Но такой подвиг не мог быть понятен и тем более чем-либо импонировать ребенку. Мало этого, может быть, он и сейчас недостаточно мне импонирует, хотя и стал понятнее. Я знаю, как представляли свое жизненное назначение женщины в прошлом, но эти взгляды в прошлом и остались, и, сказав, что я об этом сожалею, я солгал бы…

Однако же для него, для отца, только такой брак и мог быть счастливым, только такая женщина и могла стать действительным другом и спутницей жизни. Благодаря ей, ее пониманию и самоотречению, он мог в конце жизни с таким удовлетворением оглянуться назад. Только с ней рука об руку, всегда и во всем ощущая якобы слабую поддержку этой руки, мог он пройти через все испытания, ни разу и ни при каких обстоятельствах не пошатнувшись…

Голоса в соседней комнате все еще звучат. Тетушка говорит с отцом:

— Знаете, Колечка, мне все же всегда кажется, когда я о Вас думаю, что Бог был слишком щедр к Вам. И, пожалуй, было бы лучше, если бы он кое в чем поскупился, для Вас же лучше, не для кого-нибудь…

— Вы, отчасти, правы, и мысль Ваша мне понятна, — отвечает ей отец. — Конечно, у меня от рождения были начатки довольно разнообразной одаренности, но не было возможности когда-либо развить и применить эти дарования. Правда, я имел в своих родителях глубокий источник, откуда мог черпать нравственные начала, которые способствовали развитию этих дарований в нужном направлении, но впоследствии… впоследствии жизнь складывалась таким образом, что никаких путей к осуществлению и воплощению своих дарований я не видел. Мне оставалось, как бесчисленным даровитым натурам, в которых у нас никогда не было недостатка, гибнуть по их примеру…

— …Но, слава Богу, не погибли и многого добились — прерывает Надежда Федоровна. — Я ведь даже не об этом хочу сказать. А вот глядя на сегодняшний торт, не смейтесь только — это и раньше мне приходило в голову — думается: беретесь Вы за кисть — можете создать картину, и хорошую картину, потом за перо — пишете книгу, и книгу написать Вы можете хорошо — у Вас есть и слог, и стиль, о мыслях я уже не говорю; но Вы уже с лопатой — сажаете и выращиваете прекрасные розы, наконец, хватаетесь за квашню и скалку — и все мы едим вкуснейший торт, едим и радуемся, потому что вкусно. И так во всем.

А может, было бы лучше, если бы картины не получались и торты не выпекались, а выходили бы только картины? А то не поймешь, кто же в Вас пропадает? Кто главный-то? Что для Вас является настоящим, то есть, я понимаю, все настоящее, но самым-то важным должно быть что-то одно, а остальное — хоть и красивой, и радостной, но все же помехой для главного. Я все же думаю, что торт, хоть и превкусный, но который мы в конце концов съедим, несмотря на наше благодарное воспоминание, — не самое ценное из всего, что Вы можете. И лучше бы Вы занимались чем-нибудь одним. И больше, и лучше сделали бы… Ведь помимо способностей, сил, таланта всякий человек ограничен в своей жизни отпущенным ему временем, здоровьем.

— И не только здоровьем и временем: мы ограничены очень многими рамками и обстоятельствами, — отвечает отец. — Но неужели Вы полагаете, что я сам никогда не думал об этом? И как еще много и трудно думал! Но я имел, как мне кажется, тот ясный взгляд и сознание жизни, которые допускают вполне осязательный разговор с нею. Я хотел всего или ничего, хотел овладеть всеми родами искусств, хотел жить, создать семью… Не раз я сам говорил себе, что владеть всем значит растерять все, что имеешь. Но на это у меня находился и ответ. Что за пустяки, думал я, разве великие художники не бывали и учеными, и музыкантами, и полководцами — и чем только они не были, и во всем отличались. Но они были сильнее, здоровее меня и отдавали науке и искусству всю жизнь, — говорил я, — да и по масштабам своим крупнее, по самому времени, когда они жили, наконец… Но и на это был ответ: пусть все это так, но я сперва должен сделать то, что смогу, а там видно будет.

И теперь, когда жизнь прожита, я, по правде сказать, никогда не жалею, что не сосредоточился на чем-нибудь одном. Моя задача была разнообразной, как сама жизнь. И, сколько мог, я задачу эту выполнил. Единственное, чего я никогда не любил, не добивался и даже, признаюсь, просто боялся — это славы. И поэтому живопись или литература — все это было для меня серьезным расширением жизни, но не поглощением ее, и я рад этому…

Глава VI

В течение последовавшей зимы отец еще несколько раз повторял свой удачный опыт. Он выдумывал новые блюда, новые пирожные, новые торты. Они получались с каждым разом скромнее — все больше ощущался недостаток продуктов, а скромные запасы истощались с каждым днем. Однако его изобретательность успешно преодолевала многие затруднения…

Он сильно переменился. Жестокое, осуждающее отношение к окружающим исчезло совершенно. Остались только мягкое сочувствие и постоянная жалость, которые выливаются в стремление хоть чем-нибудь облегчить им этот трудный год…

Моя жизнь относительно наладилась, и мне некогда скучать. Уроки с Верой, прогулки с Ваней на лыжах, беседы с отцом, занятия музыкой с тетей Диной заполняют короткие зимние дни. Иногда тетя Дина запрягает в маленькие саночки свою ослицу Мушку и берет меня с собой в Тешилово; там приходская церковь, стоящая на въезде в небольшой поселок (это всего две версты от Марусина). Эти поездки очень приятны. Узкие полозья быстро скользят по наезженной дороге. Мушка, пошевеливая длинными ушами, часто перебирает копытцами. На фоне зимнего солнца и снежного поля шерсть на ее спине кажется совершенно сиреневой. На синеватом снегу, пробиваясь сквозь сосновые стволы, лежат золотистые лыжни холодного декабрьского света. Морозит. Стынут колени над коротенькими валенками, и я напрасно прикрываю их руками, одетыми в теплые рукавички. Неподвижно стоят выстроившиеся на обочине высокие стволы деревьев. На дороге, желтея, дымится свежий навоз, оставшийся после недавно проехавшей повозки… В Тешилове тетя Дина ненадолго заходит к священнику; с румяной молодой матушкой у нее постоянные хозяйственные дела. Эти дела сводятся к взаимно одалживаемым мясорубкам, кофейным мельницам, кулечкам картофельной муки или чего-нибудь еще. После короткого разговора, отогревшись, едем обратно. Каких-нибудь полчаса, и мы опять дома. Приближается Рождество. Всем хочется чем-то побаловать меня. Но чем? Ни новых книг, ни игрушек достать уже негде. Впрочем, я был бы еще больше рад старым, тем, что остались в Новинках. С каким удовольствием я встретил бы снова этих старых, верных друзей! Но… Мадемуазель выбралась оттуда окончательно. Дочка Крюгера Эльза приезжала на днях попрощаться и сказать, что они с отцом уезжают и надеются, что мы не сохраним о них дурного мнения и воспоминаний… На смену им появился другой латыш, одинокий и мрачный. Он немедленно позаботился прибрать к рукам все, что было можно, и стал неотступно следить за Мадемуазель. Неразговорчивый и невозмутимый, он сумел за несколько дней довести ее до того, что даже она не выдержала и собралась уезжать. Взять лошадь для отъезда можно было только с его разрешения; она предпочла попросить подводу в деревне у знакомых крестьян… Конечно, и все елочные украшения: шары, бусы и бонбоньерки — тоже остались «там». Но, тем не менее, о чем-то, лукаво улыбаясь, шепчется с мамой тетя Дина. Вера с Ваней накрывают что-то газетой в другой комнате, когда я вхожу, и кричат: «Не входи сюда — у нас форточка открыта!» Меня снова усиленно оберегают от сквозняков и простуды…