— Ну, а где же они? Отчего не идут?
— Они там внизу, с тетей Надей… Сейчас я… — и тетя Маша исчезает, как будто на крыльях…
Они не решались ехать к нам прямо из-за размолвки старой — отца с его зятем, заехали в Марусино, не ожидая нас встретить, не зная о нас ничего. И времени для разведывательных демаршей не осталось, все совершается как бы само…
Мама молча смотрит на отца. Он видит вопрос в ее взгляде и, пожимая плечами, роняет:
— Лежачего не бьют…
Она так и поняла уже раньше, но это подтверждение снимает окончательно камень с ее души. Ее большие сияющие глаза все еще устремлены на мужа, но теперь стоявший в них вопрос сменился выражением благодарности. Как хорошо, что он так!
А на лестнице уже слышны поднимающиеся шаги и голоса. Вера обнимает свою любимую тетку и кузину Машеньку — Малиновку, как ее у нас прозвали. Огромный дядя Володя привычно наклоняет голову в дверях, чтобы не ушибиться. Отец обнимает его, целует племянницу.
— Маня! Надо там, как-нибудь… Хоть чаю, пока обед еще не готов. Распорядись. Ну, усаживайтесь. Рассказывайте. А ты что-то седеть начинаешь, Володя?
— Да ведь и ты тоже…
— Сравнил! На сколько же я тебя старше… Ну, что в Петрограде?
— Ах, не говори мне про Петроград! Это не революция, это сумасшедший дом! Просто не подберешь никакого названия всему, что там происходит! Мы — беглецы. Представляешь? Я — член Правительства, и вот — вне закона! Бежал из-под ареста… И вообще, я ничего больше не понимаю!..
У него странный голос. Низкий мужественный бас неожиданно почти на всех гласных задерживается и растягивает их каким-то обиженным мяуканьем. От этого все тирады его звучат как-то ребячески капризно. Отцу трудно удержаться от улыбки над этим большим младенцем, у которого отняли любимую игрушку — призрак власти: член Государственной думы, председатель фракции Центра, член Временного правительства, обер-прокурор Святейшего Синода — глава всей церковной власти в России — и, наконец, делегат генерала Корнилова к главе Правительства Керенскому с чрезвычайными, сверхсекретными полномочиями… О, как ощутимо щекотала пальцы эта невидимая нить, нить, от которой зависело все… Вот здесь, в этой руке… Судьба России!..
И вдруг: «Владимир Николаевич! Объявляю Вас арестованным!»
Театральный повелительный жест — и два вышколенных юнкера с винтовками бесшумно становятся по обе стороны «делегата», точно вырастая из-под земли.
Невероятно! И кто же? Керенский, эта балаболка, этот авантюрист… Как он решился? Арестовать его, члена Временного правительства, обер-прокурора?! Что же будет с Россией? С церковью? Но это ему так не пройдет! Он играет ва-банк. Но и Корнилов не остановится перед крутыми мерами. Он еще скрутит в бараний рог этого адвокатишку!
И потянулись дни. Много верст было пройдено негодующими шагами по одной небольшой комнатке Зимнего дворца, а Корнилов все не являлся выручать своего посланника. Регулярно сменялись у дверей часовые. Они были вежливы, но не отвечали ни на какие вопросы, не вступали в разговоры. Что происходило на свете в эти долгие дни и происходило ли что-нибудь, оставалось неизвестным. Газет арестованному не давали. Ему приносили завтраки и обеды, по вечерам выводили на короткие прогулки в Летнем саду. Казалось, все о нем позабыли. Наконец, однажды его вызвали. Но не Керенский и не Корнилов. Приехавшая из имения тетя Маша добилась свидания. Она всегда была уверена, что ничем хорошим политическая деятельность ее супруга не кончится. Поплакав немного над его пожелтевшим лицом и посеребрившейся бородой, она стала готовиться к решительным действиям. На другой день, в час, когда его вывели на прогулку, она была уже в Летнем саду. Юнкер из охраны, не желая быть навязчивым, присел покурить на скамеечку. Над Летним садом плыли осенние густые облака, опускались сумерки. Опираясь на руку мужа, тетя Маша становилась все настойчивее. Довольно обличать кого-то, довольно спасать Россию и церковь. Пора подумать серьезно: у него пятеро детей, пора о них вспомнить. Пока юнкер мечтательно курил, они прошли мимо раз и другой, неторопливо скрылись за кустарником, пролезли сквозь выломанные прутья решетки и, никем не остановленные, сели за углом на извозчика и уехали. По существу, это было скорее похищением, нежели бегством. Тетка не дала мужу времени опомниться и «закусить удила». Она понимала, что «промедление смерти подобно», если он начнет соображать, как будет выглядеть этот поступок перед лицом истории и потомства, нарушает он или нет правила той игры, в которую все они так увлекательно играли сперва в Таврическом дворце, потом здесь, в Зимнем. Вряд ли он даже успел отдать себе отчет в эти минуты в том, что это бегство есть выход из игры без всякой надежды снова быть принятым в нее партнерами…
Они заехали домой. Здесь тете Маше пришлось выдержать от мужа первое серьезное сопротивление: он не соглашался сбрить свою характерную бороду, которую носил всю жизнь. Однако могли прийти, надо было спешить. После недолгого спора он сбрил-таки бороду, и втроем, с дочерью, не захватив ничего из вещей, они направились на Николаевский вокзал и уехали с первым же поездом. Тетя Маша рассчитывала пробраться с ним через Москву в свое самарское имение Кротовку. Однако тревожное положение в Петрограде и на железных дорогах внушало ей опасения, что это будет не так-то легко. Его могут задержать, узнать — у него не осталось никаких документов. И тогда ее осенила мысль заехать к нам по пути. Они сошли на нашей станции. Среди разношерстной толпы никто не обратил внимания на этих трех не совсем обычных пассажиров. Они миновали пешком лес и сжатое поле и, не уверенные в том, как отнесется к их появлению отец, завернули в Марусино. Да оно и было на их пути…
…………………………………………………………
Целый день из гостиной доносятся грузные шаги и раскаты дяди Володиного голоса, срывающиеся то и дело в капризное горловое «мяяу!» Недолгое молчание, и опять новая реплика, подаваемая на самых громких регистрах:
— Ах, ты не понимаешь! В такое время, когда и Святейший Синод был бессилен, и вдруг — патриарх: невозможнейшая нелепость! Ма-шу-ра! Ты там укладываешься?.. Не забудь мне дать носовой платок!.. И, кроме того, он непопулярен, этот Тихон! Церковь за ним не пойдет! Ма-шу-ра! Ты слышала? Я просил у тебя носовой платок!
И спустя несколько минут снова:
— Ah! les bolcheviki, ce sont des tigres![71] Машура! Мы опоздаем!..
— Да, да, я сейчас!
— Ну, Коля! И ты же судишь, ничего не зная. А что они устроили с этими «мощами» Иоанна Тобольского?! Все это отвратительное кликушество всяких святош. Сколько мне это стоило крови!!!
— Ну, об этом не будем, — примирительно отвечает отец. — И то, как они «открывали» эти мощи, и то, как ты их «закрывал», по-моему, стоит одно другого…
Готовый разгореться спор прерывается появлением Надежды Федоровны:
— Я хочу предложить вам обоим отложить выяснение дела с «мощами», — скептически улыбаясь, говорит она. — Вы расскажите нам лучше, Володя, имеете ли Вы представление о том, как приготовляется, например, начинка для эклеров?
— Для эклеров? Ma tante[72], но откуда ж я знаю?
— А Вам это следует знать. А с чего Вы начнете, если Вам, скажем, закажут со сливками трубочки? Или песочное тесто? А сделать «Наполеон»?
Он ничего не понимал. Одного «Наполеона» — Керенского — они уже изготовили, но тесто, несомненно, было неудачным. Второй, Корнилов, тоже не получился…
— Ну конечно, ничего не понимает. А еще государственный муж. Посмотрите сюда! Это что?
— Это? Паспорт какой-то…
— Не какой-то, а Ваш. И запомните: Вы — Гавриил Федорович по фамилии Запарин. Профессия Ваша — кондитер. А если Вам кто-нибудь скажет, что Вы умерли года четыре назад, то не верьте!..
Тетушка разыскала где-то паспорт своего покойного повара, случайно у нее сохранившийся. Никаких пометок о смерти в паспорте не было. Оставалось лишь переменить фотографию и аккуратно подделать кусочек печати, на нее приходившийся.