И дальше — о главном:

«…Письмо твое заставило меня над многим задуматься. Кажется, что тебе все представляется в слишком мрачных тонах. Не желая себя оправдывать, хочу сказать, что сравнивать меня с братьями слишком преждевременно, и если ты обо мне такого мнения, я готов завтра же выйти из полка, разделаться с долгами и идти зарабатывать себе хлеб на стороне, пока либо не оправдаются твои слова, либо я не докажу тебе свою пригодность к жизни.

Ты пишешь о кутежах, о разврате. Что я развратен — это мне известно более, чем кому-либо другому, но я боролся с собою почти до 30 лет, и когда, измученный этой борьбой, я пришел к тебе искать поддержки, ты мне сказал, что и ты имел женщин (чего я не знал), и что на это надо смотреть просто. Тут я почувствовал, что все кончено. Что же делать? И машина, бывает, ломается. Я знаю, что грешен перед Богом, но прошу и верю в милость Его. Я нашел женщину; если это мое наказание — я это заслужил. Одно только знаю, что мне ни ее, ни себя не жалко, и я могу сломать все, что сделал сам, если это нужно, ибо человек своими руками ничего не может в своей судьбе. Ты меня коришь за кутежи; спорить не стану — можно жить скромнее, но я ни разу не обращался к тебе с просьбой платить долги с самого производства в офицеры. Расстаться с „нею“ мне ничего не стоит, так как я ничем себя не связывал, но не выйдет ли хуже? Нет уже той веры в себя, нет той силы… Решай сам, а я исполню, как прикажешь. Прости меня, дорогой папочка, если я тебе что-нибудь не так написал или от сердца. Да хранит вас всех Господь, мои дорогие, горячо любимые. Крепко тебя обнимаю, твой преданный сын Николай».

Верно, что уже скоро исполнится тридцать лет ему, старшему. И вот его первый роман. Увлеченье, по-видимому, обоюдно. Он сам написал все отцу и записку, присланную «ею», приложил по его требованию. Кто она? Из каких? Он сам этого толком не знает. Не знает и женщин вообще. Ребенок. Взрослый ребенок. Он с ней не живет, любовницей его она не стала, пока. Значит, думал жениться. Да он и сам так пишет. Случайная встреча. Почерк в записке самый бездушный. И он ей писал и согласился познакомиться с ее братьями. Среда совершенно другая, может, из этих, из атеистов и революционеров. С нею как будто ничем он не связан. Не обещал ничего. Значит, не поздно порвать. Но письма писал он… Возможен шантаж… Ужасно… Братья… Пишет: сравнивать, мол, преждевременно. И хорошо, что не своевременно. Александр — воспитанник бабушки — тоже в свое время был порядочным человеком. И тоже все началось случайным знакомством на бульваре. Приличная, воспитанная, образованная дама… Красавица… Никаких подарков не принимала… Любовь бескорыстнейшая… А после оказалось, что «дама» была из шайки «червонных валетов» с небезызвестным в то время Шпейером[9] во главе. Александра использовали как вывеску подходящую, скомпрометировали, а там и сам он покатился все ниже и ниже. А было тому уже под сорок, этому нет тридцати… Легкомыслие… О, как нужна осторожность…

В ответном письме отец сурово требует всякую связь прекратить, письма жечь, не читая, взять себя в руки… И там, в Петербурге, письма горят. Встречи прекращены. Но одно письмо все же вскрыто, прочитана только последняя строчка… и — в огонь.

В этом сын признается отцу «как в обмане, как в слабости недопустимой»: «Я вскрыл и прочел только строчку, последнюю самую…» И в еще более резких тонах шлет отец приказание пойти к старцу афонскому, умудренному опытом жизни отцу Аристоклию, покаяться и рассказать обо всем, вручив заодно от него, от отца, небольшое письмо, и о вразумлении молить… Это в тридцать без малого лет!

Шумят и качают вершинами старые липы. Горит, оплывает свеча. И шепчутся тени.

В комнате рядом тоже не гасится свет. Возле лампы Аксюша с книгой. Много лет назад босоногой крестьянской девчонкой попала она в услуженье. Из очень бедной семьи. У отца восемнадцать детей было. Сейчас у Аксюши есть брат и две сестры. Остальных нет на свете. Здесь Аксюша всю жизнь прожила. У нее на глазах выросли старшие дети. Привязалась к чужой вначале семье, с ней слилась, и теперь — хоть гони, не уйдет. Многое вынесла, да и сейчас выносить ей приходится. Бывает, за дело, а то и без дела прикрикнет Николай Алексеевич. Он вспыльчив и резок. Характер тяжелый и властный. Не раз она пыталась противопоставить этому характеру свое упрямство, которого хоть отбавляй. Но молчаливые протесты и неудовольствия не помогали. А вслух — попробуй, выскажись! Оставалось дуться молча. Но он проходил мимо, будто не видя, а если считал своевременным вдруг да увидеть — держись!

Впрочем, строгость его, даже и не всегда справедливая, только больше питала ее уважение. Дети, жена, прислуга или посторонние люди — никто не решался противоречить ему. Никто не смел поступить в чем-либо наперекор его воле, так что свои обиды она не могла никогда считать чем-нибудь исключительным. Когда-то, уже давно, он выучил ее читать. Это тоже без горьких слез не обошлось, но зато вот теперь утешенье. Она пристрастилась: читает все ночи запоем. Прочитана Библия вся от доски до доски, все классики: и Шекспир, и Диккенс, и Байрон; Достоевский, Толстой, Гончаров и Щедрин; с ними бок о бок, к негодованью отца, читаются романы с продолжениями в «Московском листке» (что-нибудь вроде «Разбойника Чуркина»). И сегодня давно уже надо бы спать, но нельзя не дочесть хоть одну, две главы. Интересно!! В руках у нее книга Сенкевича — «Огнем и мечом». Для новых подвигов созвал шляхетство и панов князь Вишневецкий… Осада Збаража. Скшетуский, выбравшись из осажденной крепости, пробирается через болота. Кругом волки воют, шуршат камыши, всюду рыщут казаки — враги, и Аксюша снова не видит, как, расслоив по комнате керосиновый чад, начинает сильнее коптить ее лампа, хлопочки чернявого пуха летают вокруг, опускаясь на платье, подушку и книгу…

В прочих окнах темно. Только разве в одном еле брезжит какое-то светлое пятнышко. Может быть, просто в тучах где-то просвет и далекая звездочка отражается в темном стекле? Нет, это горит лампада в углу у старых икон в комнате, той, где я сплю. Она едва освещает убранство серебряных риз с выступающими венчиками и верхний угол: две стены, небольшую часть потолка. Остальное все тонет в глубоких спокойных безмолвиях мрака.

Ночь проходит. Подул ветерок, тучи все разгоняя. Прямоугольник окна засинел. А потом синеву раздробили пурпурные стрелы рассвета. Дождь унялся. Встало солнце над садом, и он, весь обрызганный свежими каплями, отражает ликующий утренний свет каждой каплей и каждым листом. Где-то в кустах барбариса чирикнула пеночка-теньковка. Вдали, в Анатольевой роще, кукушка ответила ей, зяблики отозвались, хлопотливо взлетая над гнездами у самого дома. В «банной» аллее щелкнул раз, другой соловей и замолк. И тотчас весь сад зазвенел голосами все громче и громче. Отряхнулись, проснувшись, цветы и раскрыли умытые яркие чашечки.

Солнце взлетает все выше и выше к закату. Подсохли дорожки. Вот на одной из них забурлила земля, и бархатный крот наверху появился. Он повел в обе стороны остреньким рыльцем — не понравилось, стал уходить обратно в свое подземелье, выбрасывая сильными толчками рыхлую землю. У черного крыльца уже дымит пузатый самовар, и лиловый дым почти горизонтально уплывает между кустов и собачьих будок. Со стороны кухни слышен ритмичный перестук ножей, звяканье посуды, и через приотворенную дверь видно жаркое пламя растопленной печи. Девчонка, в высоко подоткнутой юбке, из ледника пронесла в запотевшем стеклянном кувшине холодные сливки. Над кустами вянущей персидской сирени парят лимонно-желтые махаоны. День начался.

Из сада возвращается Вера. У нее в руках большой букет только что срезанных пионов. В ее темных волосах, причесанных на прямой пробор, блестят прозрачные крупные капли.

Большой тополь недалеко от дома сочно пахнет после дождя. Под ним накрыт стол. На тарелках лежат ломтики холодной телятины с кромкой коричневого желе, золотистое масло — только что с ледника — крошится и липнет к ножу. В такое утро все встали рано. Мы пьем кофе. Особенно вкусны только что испеченные и еще теплые маленькие круглые булочки с изюмом. Над нами птицы поют, перелетая порою над самым столом. Неподалеку, в своих огромных кадках, зеленеют пальмы и драцены. Некоторые из них достигают десяти метров в вышину. Они придают саду еще большее разнообразие и богатство. Товарищи братьев, которым они показывали фотографии нашего сада, были готовы идти на пари, что это снято где-нибудь на Зеленом мысу или в Гаграх… Цветет все вокруг. От самой ранней весны, когда только чуть протает снег и между сугробов в Людмилином саду возле пруда (почему он Людмилин — не знаю) выглянут первые синие анемоны, и до первого снега, когда бальзамины, рудбекии, желтые и лиловый гелиотропы, уже хваченные утренними морозами, все еще стойко живут, — нет в саду остановки цветению. Розовые маргаритки, гвоздики, левкои и аквилегии, как сорняки, то и дело выскакивают, чтобы цвести на дорожках, — им тесно на клумбах. Лакфиоли, бегонии, примулы всяких оттенков, резеда и анютины глазки — тысячи разных цветов устилают сплошными коврами множество клумб, перерезанных прихотливыми дорожками. А над ними кустарники — жасмины, шиповники, жимолость, айва, привезенная Кокой в подарок отцу, — все растет и цветет, все заботы внимательной требует: пересадок, прививок, подстрижки, поливки. И все это делается, делается лишь своими руками. Отец, братья, сестра и Аксюша все лето проводят в саду. Сейчас без братьев стало труднее. И все-таки только весной, чтобы выкатить из специальной высокой пристройки большие кадки с пальмами, и осенью по каткам вкатить их обратно в пристройку с наступленьем морозов, приходится приглашать рабочих. Все остальное делается без чужой помощи. Таскают по саду огромные лейки, ведра на полтора каждая — мне их не поднять. Окатывают сверху рассыпающимися струйками из поливочных спрысков посадки. Подрезают секаторами лишние побеги, вскапывают лопатами, расчищают дорожки. И во всем этом нет никакого «толстовства», хождения босиком за бороной в посконной рубахе для последующего увековечения на картинах и фото. Просто «нельзя жить без физической работы, а труд на земле — самый радостный и полезный труд», — говорит отец. Он появляется там и здесь, в чесучовом своем пиджаке и соломенной шляпе с черной лентой, снимая их только во время работы с лопатой. Если надо пересадить какое-нибудь молодое деревце на новое место, в земле роют глубокую яму и в ней создают для него целую кладовую питательных веществ, укладывая послойно навоз, перегной, чернозем. У меня уже тоже есть своя небольшая лопата, грабли, маленькая зеленая тачка и лейка. Я тоже знаю, как надо выкопать и пересадить что-нибудь и как надо расчистить дорожку, не оставляя под нею корней разных трав. Я не очень, по правде-то говоря, люблю работать, но если вижу конкретную цель и за ней определенный конец, то стремлюсь довести дело до этого конца, и работа затягивает меня, как и остальных. Сгребаю и укладываю в тачку сухие листья, счищаю, корчуя с корнями, прорастающую всюду траву и, тачку наполнив, отвожу на свалку — в кустах возле пруда, по ту сторону купальни. Наиболее красивые маргаритки и гвоздики, расцветшие не на месте, осторожно выкапываю и переношу на клумбы, где есть еще место.