Изменить стиль страницы

Сергей Николаевич Толстой

Осужденный жить

Автобиографическая повесть

ВМЕСТО ПРЕДИСЛОВИЯ

(Из архива С. Н. Толстого)

Собрание сочинений в пяти томах. Т.1 i_001.jpg

«…Нельзя по справедливости оценить всю сложность революции, если не отметить, наряду с ее коренным альтруизмом цели, чрезвычайную грубость, безжалостность и оппортунизм средств достижения, а также вдохновившую большевиков первого периода мстительную ненависть по отношению к имущим или привилегированным классам России. И повсюду — в то время как их мечта была благородной, устремленной к тому, чтобы со временем построить такой мир, где не было бы социальной несправедливости, — средства и пути, с помощью которых предполагалось достичь этой цели, носили диаметрально противоположный характер. Во имя провозглашения и упрочения революции было пущено в ход все: борьба, насилие, диктаторские методы, лишение гражданских прав и иные репрессии в отношении многочисленных групп населения. Русская революция Возвестила о появлении в мире силы, которая, с одной стороны, на основе своего представления о будущем, стремится к альтруистическим, хотя и утопическим целям, а с другой, в силу своих методов, ее средства становятся порой неотличимыми от целей — таков закон политической жизни.

Самыми важными последствиями русской революции были, конечно, те, которые затронули внутреннюю жизнь страны. Основные факты хорошо известны: была сметена политическая система восьмивековой давности, весь высший класс, частично являвшийся носителем вековой культуры, был уничтожен. Его представители были убиты, изгнаны из страны в эмиграцию, лишены избирательных прав или низведены на низшую ступень. Их место заняла коммунистическая партия, диктатура которой хотя и менялась в течение последующего полувека по степени жесткости при смене личности и на различных этапах развития, но никогда, в основном, не ослабевала.

Национализация промышленности — эта заветная цель всех марксистских усилий — была безжалостно доведена до конца, и это лишь для того, чтобы в последующие десятилетия ее значение было поставлено под сомнение в результате растущих доказательств, что управление предприятиями является фактором ничуть не менее важным, чем право собственности на них.

Крестьянство, после краткой передышки в 20-х годах, когда ему разрешено было пользоваться плодами экспроприации помещиков, обнаружило, что подвергается новой эксплуатации в виде сталинской системы коллективного хозяйствования, жестокость которой, как почувствовали крестьяне на собственном опыте, вынудила их вспоминать дореволюционную жизнь почти что с умилением.

С точки зрения режима, коллективизация имела определенную пользу. Однако, для страны в целом, ее трудно считать чем-либо иным, нежели печальной неудачей, замедлившей рост производства сельхозпродуктов до такого уровня, что к середине века его количества не всегда было достаточно для удовлетворения внутренних потребностей; она отбросила на десятилетия назад великие исторические достижения русского народа.

В действительности, таким способом была построена, скорее, некая антицивилизация, чем просто национальное общественное единство, в своем роде цивилизация, не похожая ни на что другое в мире, несовершенная, как и другие; очень во многом не удовлетворяющая тех людей, кто в ней живет, но также обладающая такими разнообразными аспектами, в которых эти люди находят гордость и удовлетворение, и даже чем-то таким, что они лелеют. Ее основные черты во многих отношениях достигли такой прочности, какую могут придать человеческим институтам лишь время и длительное одобрение. В то же время нельзя сказать, что создание и поддерживание ими системы власти достигло полной стабильности, как в своих контактах с некоммунистическим миром, так и в отношениях с великим народом, над которым они осуществляли власть. Связи с внешним миром по-прежнему ненадежны и непрочны из-за невротического отношения этого правительства к себе как к какому-то первейшему правительству среди правительств, из-за его склонности к секретности и мистификации как своему методу, к преувеличениям и фальсификации в политических высказываниях, из-за его мании преследования, из-за патологической одержимости — болезни „шпионажа“, из-за его чрезмерной робости и подозрительности (гораздо более уместных для Великого Княжества Московского, нежели для современной великой державы) в том, что касается личных контактов между советскими гражданами и иностранцами, из-за той необычной роли, которую это правительство признает за тайным политическим аппаратом в проведении своей внешней политики.

Со своим собственным народом оно так же не установит стабильных отношений, как и его предшественники, до тех пор, пока не сможет признать, что диктатуру отнюдь нельзя назвать приемлемым методом управления великим народом в современную эпоху, что ни один человек, ни одна партия, ни одно правительство не обладают монополией ни на истину, ни на добродетель, что эстетической и интеллектуальной жизнью такого талантливого народа, как русский, не может с успехом управлять некое политическое духовенство или некая литературная жандармерия…»[1]

ОСУЖДЕННЫЙ ЖИТЬ

Автобиографическая повесть

«Je sais bien que le lecteur n’a pas grand besoin de savoir tout cela, mais j’ai besoin, moi, de le lui dire…»

J.-J. Rousseau. Les confessions.

«Я отлично знаю, что читатель вовсе не испытывает потребности знать все это, но мне необходимо рассказать ему…»

Ж.-Ж. Руссо. Исповедь.

«Открой уста твои в пользу безгласных, для суда всех сирот…»

Притчи Солом. XXXI-9.

На дворе декабрь. Московский декабрь 1946 года. Зима вся еще впереди, но сегодня снег тает, с крыш течет, и даже здесь, на шестом этаже, в библиотеке, где я отбываю свои служебные часы, через окно отчетливо слышна разговорчивая капель…

…Окно выходит в тесный двор. Сюда, вверх по этому каменному колодцу, почти не поднимается шум города, гудки автомобилей, звонки трамваев.

Там, внизу, тусклый серый день ползет, пресмыкаясь, среди луж, отражающих унылое небо.

Палитра улиц все грязней,
Какой художник пишет ей?

Грязновато-блеклые тона — чего? — прошедшей осени или еще не наступившей зимы? — лежат на всем окружающем: на лицах людей, на мокрых кирпичных стенах там, за окном, на голых сучьях дерев, простертых в тягостном безразличии — не все ли равно куда? Нет солнца, нет тепла — нет жизни…

Нескончаемая смена страшных своей опустошенностью натюрмортов преследует всюду: дома, на службе, на улицах… Дойдя до последней страницы, они с каждым новым днем начинаются сызнова, будто в тысячный раз листая все один и тот же альбом…

И тогда, утомленный их, этих страниц, однообразием, я, точно окаменев, перестаю воспринимать действительность и на время как бы выпадаю из жизни…

Память раскрывает мне другие страницы, иные картины, они то рассыпаются с легким стеклянным звоном, то укладываются в мозаичное целое, загораясь яркими стеклами, пропускающими сквозь себя и тепло, и свет. Я пытаюсь снова и снова воскресить будто какой-то недосмотренный на заре утренний сон, точно забытую легенду о каком-то утаенном жизнью наследстве, нечто, канувшее глубоко-глубоко, на самое дно, без всплеска, без шума, словно камень, медленно ушедший в глубину стоячего водоема…

И в самом деле это водоем. Не тот ли, с краями наполненный тяжелой влагой времени, водоем, о котором я писал когда-то:

…Его холодную, бездонную печаль
Луч солнца не живит, не серебрят морозы,
В нем будто собраны одни мужские слезы…
вернуться

1

Это написано в 1967 году, когда страна праздновала 50-летие Октября. (Прим. сост.).