— Нет, — говорит мой пони, упрямо качая головой, пока я освобождал его от привязи. На холоде и его, и моё дыхание вздымали густые клубы пара.

— Поехали, — говорю я, — и ты сам увидишь!

Я сел на него верхом и стал выезжать из тополиной рощи, среди которой расположилось наше стойбище. Мой типи стоял у самой опушки, вдали от больших деревьев, которые могли бы привалить его в случае бури, поэтому мы проехали всего каких-то сорок шагов, и, оказавшись у открытой поймы речки, стали всматриваться в сторону луговины, где был табун. И в это мгновение у себя за спиной я услышал отдаленный выстрел, он доносился с дальнего конца селения. И я не оглянулся лишь потому, что прямо на меня, вытянувшись цепью, через всю заснеженную пойму неслась лавина животных. Но утренний воздух бывает обманчив, особенно когда он так прозрачен — он увеличивает предметы, поэтому на расстоянии человека можно принять за лошадь, а лошадь — за бизона. Вот потому-то я принял эту лавину за табун наших пони, обращённых в паническое бегство нападением Поуней-конокрадов. Я развернул пони, чтобы ехать за ружьём, но тут грянул духовой оркестр в полном составе: флейты, барабаны, трубы. Мне показалось, я схожу с ума — звучала ирландская мелодия под названием «Гарри Оуэн», которую мне как-то доводилось слышать на воскресном концерте в Ливенуорте в исполнении гарнизонного оркестра. При первых звуках музыки мой пони встал на дыбы и сбросил меня на землю.

— Я же говорил тебе, — пронзительно заржал он и рванул в бешенстве навстречу лаве, промчав эдак футов 50, прежде чем его передние ноги надломились в коленях и он рухнул в снег, — и заскользил, оставляя за собой длинный красный след. Ему угодило в шею ещё когда я на нем сидел верхом, — дело в том, что вся эта кавалерийская лава при первых звуках музыки открыла огонь. Я был весь в крови своего коня. Стоило поднять голову и казалось, что воздух насквозь пропитан звенящим свинцом. Но я всё же вскакиваю и бегу, целый и невредимый, к своему типи. Должно быть, при этом я что-то кричал, но утверждать не стану — из-за этой музыки я ничего не слышал: ни топота копыт, ни ружейных выстрелов, а только грохот этого оркестра.

Тем временем из типи с моим ружьём и кожаной патронной сумкой выскакивает Роющий Медведь. Шагов за десять до меня она бросает мне винтовку и для замаха отводит руку, чтобы с силой бросить и патроны, но внезапно у неё на виске проступает маленькое черное пятнышко, словно туда села муха, и она замертво падает в снег. А ещё дюжина пуль полоснула сзади нее по покрышке типи; вбежав вовнутрь, я увидел юную Вунхэй; платье на груди у неё было просто изрешечено, половину этих пуль вобрала в себя её смуглая грудь, которую я ласкал всего лишь несколько часов назад…

Солнечный Свет сидела в дальней части хижины и кормила грудью Утреннюю Звезду.

— Ложись! — закричал я. — Ложись на землю!

Она калачиком свернулась вокруг ребёнка, и я прикрыл её сверху бизоньими шкурами. Кинулся сделать то же самое с Лягушкой и оставшейся в живых Женщиной-Кукурузой, и её детьми, но тех в типи уже не было.

А когда я вновь метнулся к выходу, синие мундиры были совсем близко и стреляли уже из-за нашего типи по другим, расположенным в глубине рощи. О том, чтобы выскочить, не могло быть и речи, я бы угодил прямо под конские копыта. Тогда я в задней стене пропорол ножом дыру и пролез в неё. Индейцы выскакивали отовсюду: одних вскоре сражали пули, другим удавалось укрыться за деревьями, и оттуда они стреляли в ответ, в основном из луков, но было ещё довольно темно, а кроме того между ними и солдатами метались свои.

А кавалерия теперь гарцевала посреди стойбища, и оркестр, открыто расположившись посреди долины, гремел по-прежнему. И эта музыка сводила меня с ума. Я плюхнулся на брюхо за дерево. Из ружья я так ни разу ещё и не выстрелил, но двойственность моего положения была тут ни при чем. Нет, я бы в этих вояк палил бы без всякой жалости, было бы только чем; они разрушили мой дом, убили двух моих женщин; из-за них моя любимая жена и малютка-сын подвергаются смертельной опасности… В такие минуты нет жалости к врагу, будь он хоть брат, хоть сват.

Да вот стрелять мне было нечем. Дома ружьё держал я незаряженным на случай, если дети вздумают поклацать. А патроны остались в сумке под телом Роющего Медведя, шагах в пятнадцати от того места, где я залег, как раз среди гарцующих кавалеристов.

Часть Шайенов бросились к реке; они прыгали в воду и, используя высокий берег, как заслон, оттуда прикрывали отход большой группы женщин и детей по самой середине реки в ледяной воде.

Мне показалось, что среди них я заметил Женщину-Кукурузу с детьми, но в это время сгустился ружейный дым и заволок ту сторону, а когда Шайен завеса немного развеялась, то под каким-то кавалеристом упала лошадь и своим крупом заслонила обзор. И тут в глаза бросились седельные сумки на этой лошади — ведь там обычно есть запас патронов. Я рванул туда, но не успел добежать, как животное вскочило на ноги и припустило прочь без всадника. Думаю, лошадь просто оглушило. Но всаднику досталось крепче. Он лежал, странно откинув левый сапог по отношению к верхней части ноги. Это был молодой парнишка, почти мальчик, у него только начали расти усы. Наши взгляды, его и мой, встретились, и в его глазах мелькнули огоньки, будто это были окошки, за которыми сзади кто-то зажег лампаду, но причиной этой вспышки были не проблески сознания, а угасание жизни, потому что в следующее мгновение голова его резко завалилась вперёд, выставив напоказ раскроенный на затылке череп, напоминавший разрезанный апельсин. А Шайен, сделавший это деревянной боевой дубинкой со вставленным треугольным куском ржавого железа, подхватил карабин парнишки, его патронташ и бросился со всех ног к реке, издавая победный клич, но тут же, едва выскочил на берег, словно в отместку получил и сам пулю в спину; бултыхнулся в воду, окрасив её кровью, и скрылся под нею, оставив пенистый след и круги на поверхности.

А солдаты, судя по тому, что шум стал глуше, будто за стенкой дерутся соседи, достигли уже дальнего края деревни. У меня мелькнула мысль вернуться к своему типи и взять патроны из-под тела Роющего Медведя, но я понимал, что очень скоро солдаты пойдут назад, прочесывая местность, и такие мои действия невольно могут привести их туда, где скрывается Солнечный Свет — вот почему я принялся рыскать среди других типи, и именно тогда увидел дородное тело Черного Котла, распростертое возле входа в собственное жилище. Свой последний договор он уже подписал. Сначала был Санд-Крик, а теперь — вот этот… Рядом с ним лежала его жена. Она умирала.

Старая Шкура Типи! — вспомнил вдруг я: надо немедленно найти его. Ведь сейчас он совершенно беспомощный, рядом с ним нет сыновей, и он слеп. Поэтому я побежал назад, ведь его типи был рядом с моим; по пути мне попадалось много мёртвых индейцев, да меня и самого чуть не подстрелил какой-то незнакомый раненый индейский воин, но он помер до того, как смог натянуть тетиву. Этот случай заставил меня задуматься; а как я выгляжу? Ведь мое лицо было вымазано черной краской; зимой благодаря ей теплее носу и щекам, но в данный момент куски краски, по-видимому, кое-где поотваливались — ведь столько всего было. Ко всему ещё и мои волосы теперь ничто не скрывало.

Что со всем этим делать, я не знал.

Я прошмыгнул в типи Старой Шкуры. Конечно, он все ещё был там, но на произвол судьбы не был брошен. Две его юные жёны отчаянно пытались уговорить его спасаться бегством. У одной за спиной был привязан грудной ребёнок. Но особенно распалена была другая — не помня себя, бросилась на меня с тесаком, хотя до этого видела меня много раз.

Я сдерживаю её дулом своего незаряженного ружья и говорю:

— Я помогу дедушке, а вы бегите.

— Тогда убей и меня, — кричит Женщина-Кисточка, та, у которой в руке тесак.

— Быстрей беги, слабоумная! — кричу надсадно, и, шагнув в сторону, как двину её по толстой заднице ложем ружья. — Давай к реке!

Это её немного образумило, а тут другая, с ребёнкком, говорит: