Да-а, ну так вот, свои-то потери — раненых ли, убитых — индейцы скрывали; а наши — кого где застигло, тот там и лежал: кто в луже запекшейся черной крови, кто в месиве выпученных кишок, а кто — целехонек, ни дырки не видать, только глаза немигающие открыты, а в них — ни проблеска. А тут ещё вся наша лошадиная падаль: из-за жары того и гляди пустит дух, в общем — на нашу голову на холме объявились мухи. Они нагрянули все сразу, тьмой тьмущей, в количестве, превышающем даже число индейцев, поскольку ни запах пороху, ни выстрелы, ни суета, ни маета эту гнусную тварь не отпугивают, а только привлекают. На окровавленном плече, где ещё что-то чувствовалось, кроме боли, я сразу почувствовал их маленькие цепкие лапки. А ещё меня зацепило стрелой. Она скользнула по щеке, и кровь заструилась мне в уголок рта; по соленому вкусу я и обнаружил ранение.

Зато уж хмель выветрился как и не было, да и пагубные последствия бессонных ночей как рукой сняло, так что лучшего средства против этих недомоганий, чем бойня, я вам, пожалуй, и не назову. Подобной остроты зрения ни до, ни после того дня я у себя что-то не припоминаю. Одно обидно: тупилось мое зрение о чахлую полынь да диких индейцев, и грозила ему полная слепота, как у тех, кто лежал с немигающим взглядом. Ну, а тех, кто пока мигал и стряхивал мух, и вытирал пот, не забывая вести огонь, оставалось уж не более тридцати-сорока — по ним-то и велось исчисление времени, ибо сколько часов или минут прошло с начала скачки в эту долину и до сего момента, я вам сказать не могу: иногда казалось, что вся жизнь, а иногда — так, не дольше чиха.

Боковым зрением я замечаю, что в нескольких шагах от меня что-то падает, обернулся и вижу изменившееся лицо лейтенанта Кука: пышные бакенбарды заливает густой и липкий красный поток: переползал по цепи, на миг поднял голову чуть выше, чем следовало — этот миг и стал его последним. Гляжу — вслед за ним появляется и сам Кастер, на сей раз уже ползком, брюхом землю царапает; он тоже заляпан кровью, но, насколько я понимаю, чужой.

— Кук, — говорит он, толкая безжизненное тело своего адъютанта, — запишите приказ для Бентина, — отплевывается от песка и продолжает, — итак, диктую: «Скорее к нам — и победа наша!..» Вам понятно, Кук?

— Он мёртв, генерал, — говорю я ему.

— Запишите имя того, кто это сказал, Кук! — рявкнул Кастер; в глазах у него красная паутина, и глядит он не на меня и не на своего адъютанта, а куда-то туда, где покоится голова моего павшего пони.

Поглядел я на него, поглядел, а потом как-то жалко стало, что ли; так или иначе, но я взял на себя роль Кука, и разницы он даже не заметил.

— Слушаюсь, сэр! Будет исполнено! — отрапортовал я.

Кастер что-то невнятно пробормотал и перекатился на спину; руки он заложил за голову и уставился в небо. Рассыпаясь бликами на заточенных наконечниках, в небе над ним собирались стрелы; обозначившись в вышине уже неуловимые глазу, они косым дождём пронзали дымный воздух и вновь появлялись, но уже здесь, среди нас не щадя ни живых ни мёртвых; впрочем, Кастера это не касалось — ни с того ни с сего он вдруг улыбнулся; улыбнулся чему-то своему, непонятному и сокровенному.

За время сражения я часто слышал его голос, и — чтоб я сдох! — ни разу этот голос не дрогнул, а когда это всё же случилось, на генеральскую слабость — слава Богу! — уже мало кто обратил внимание: и мало нас было, да и тем недосуг; ну а что до меня, то я ушам своим не поверил. Понимаете, Кастер заговорил не своим голосом: как-то тихо и, вместе с тем приподнято, словно некий ученый муж делится с аудиторией плодами долгих своих раздумий.

— Отринув вековые предрассудки, — заявляет он, — а стрелы вокруг так и сыпятся и чаще всего втыкаются даже не в землю, а в холодную людскую и лошадиную плоть, — без предубежденья и пристрастья рассмотрев его со всех сторон, — развеивает он возможные сомнения, — в войне и в мире, у домашнего очага и вдали от дома, мы неизбежно придем к тому выводу, что видим перед собой предмет, достойный пристального изучения и исследования…

Он перевел дух, а я тем временем разохотил с полсотни индейцев переться, как есть, напролом — ишь, чего вздумали! — оно, может, нас не так-то и много: стрелять приходится за четверых, но голыми руками нас пока не возьмешь, рановато… Пока я убеждал индейцев не спешить, Кастер, оказывается, продолжал лекцию, так что частично я её пропустил, но зато, перезаряжая «Винчестер», узнал следующее: «Остаётся только сожалеть, что романтический образ, что предстает перед нами со страниц увлекательных романов Фенимора Купера, увы, не соответствует действительности. Лишённый романтического ореола, коим мы сами же и окружили его в нашем воображении, и будучи перенесен с книжных страниц в места, где мы вынуждены сталкиваться с ним наяву, индеец, таков, каков он есть, не может претендовать на имя «БЛАГОРОДНОГО КРАСНОКОЖЕГО».

В сизом дыму у него над головой открылся просвет, сквозь который проглянуло синее небо; Кастер ещё раз улыбнулся и назидательно поднял довольно-таки грязный палец.

— Нам он видится таковым, каков он есть на самом деле, и, насколько нам известно, был всегда: он был и остаётся ДИКАРЁМ в полном смысле этого слова…

Что ж, о смысле мне судить трудно, но тема, избранная Кастером, нашла самый горячий отклик всех собравшихся, и доклад его поминутно прерывался то ружейной пальбой, то неистовым воем пяти тысяч человек, сквозь который, как мне кажется, я расслышал и тонкий женский визг, что доносился откуда-то со стороны реки, и меня передернуло, — я слишком хорошо знал, что за ним кроется: женщины вышли с дубинами добивать наших раненых, увечить и уродовать мёртвых.

Слушать их мне было невмоготу и в каком-то полузабытьи я уставился в небо. Облако дыма над нашим холмом уже разделилось надвое, и часть его, подхваченная воздушным потоком, удлиняясь, медленно ползла на юго-восток. Через какое-то время на добрых три мили в той стороне стало так ясно, что безо всякой подзорной трубы, покуда хватал глаз можно было обозревать тот путь, что привел нас сюда: и хребет, и холмы, и долину. Солнце ярко освещало высоту, с которой Кастер глядел на деревню во второй раз, ну, ту самую, где ещё на лице юного Рида я заметил печать скорой смерти. Она настигла его уже здесь: он лежал в двух шагах от меня.

И вдруг на той высоте что-то дрогнуло: то ли отблеск, то ли всплеск; я прищурился — там явно что-то было, и это что-то трепетало на ветру. Оперенье головного убора? Да нет — с такого расстояния трепет перьев я б не различил… Индейский флажок на шесте? Зачем? Да и полотнище слишком великовато… И на одеяло не похоже: оно и больше и темнее, да и с какой стати там взяться одеялу, когда все на свете индейцы собрались вокруг нас и одеялами (ввиду кончины наших лошадей) больше не размахивали? И тут, даже не различая цветов, я понял, что вижу кавалерийский вымпел.

— Генерал! — ору я что есть мочи, прерывая его возвышенный монолог с тем, чтобы он поскорей вернулся на землю. — Смотрите! Смотрите туда!

А он и ухом не ведёт! Похоже, с той минуты, когда он в одиночку помчался атаковать брод, от чего его спас лишь героический рывок Митча Боуэра, он все глубже погружался в себя, отстраняясь от происходящего; попросту говоря, выживал старик из ума и в сей момент, кажись, как раз вступал в «пиковую» полосу старческого недуга:, ну чего, скажите на милость, он прицепился к этому, как его, мистеру Куперу, как бы тот ни досадил ему своими романами? Других дел, что ли, нет? Нужно было срочно вывести генерала из себя и заставить взглянуть на обстановку без, как он верно выразился, «предубежденья и пристрастья»; и я кричал, и кричал, и кричал — до тех пор, пока он не перевел потухший взгляд на восток; глаза его задержались на высотке и… зажглись!

— Это Бентин! — наконец-то своим голосом рявкнул он, встрепенулся и вскочил на ноги. Стрелы так и засвистели вокруг него — даже воздух потемнел, но… Кастер во весь рост, на виду у всех, был для них столь же недосягаем, как и Кастер, пропавший из виду; одно слово — сумасшедший.