— Прекрасно-прекрасно, — заметил он, останавливаясь как раз надо мной, и, понаблюдав за тем, как я выпускаю три последние пули из магазина. Целил я в ползущего по склону индейца, выдохнул, плавно нажал на спуск — тюк! тюк! тюк! — все три мимо. Поднимаю глаза от сапога и выше — фьюить! — оперенье индейской стрелы так и пощекотало генеральскую бороду.
— Генерал, — взмолился я, — хоть пригнитесь-то! Черта с два! Мои слова не доходили до него и в более спокойной обстановке, а уж теперь и подавно.
Он стоит в полоборота к цепи, глаза как два алмаза, лицо словно высечено из гранита, и весь припорошенный пылью, он выглядит как древний исторический памятник… самому себе. «Прекрасно, ребята! — орет он прямо у меня над ухом. — Мы обратили противника в бегство!» Накаркал и пошёл себе по цепи, подбивая носком подошвы лежащих стрелков, так сказать, для одобрения духа; а если у кого душа в пятках то, значит, выгнать её обратно — туда, где и положено ей быть у солдата; вот только… некоторые пятки уж и на генеральский сапог не реагируют: улетела душа, витает где-то в пороховом дыму.
А вот на живых этот генеральский кураж, он свое впечатление производит, но только куражиться над смертью никому — никому, кроме сумасшедших, — не дано! И это говорю вам я, повидавший, как некоторых смельчаков прибрала она к рукам почем зря: лишь за то, что попытались следовать генеральскому примеру. А генерал, он точно сошёл с ума, ну вот как тогда, когда в одиночку поскакал форсировать брод — навстречу пулям. А почему не погиб? А вот почему: ни пуля ни стрела не хотят брать того, кто уже лишен разума, он для них «персона нон грата». Генерал, как есть, впадал в безумие, и внутренним чутьём я уже понял, что если его достанет пуля или сразит стрела, то случится это лишь в одно из немногих мгновений просветленья.
Перезарядив «Винчестер», я вновь оборотился к индейцам: их змеиные головы то появлялись то исчезали в траве, создавая невероятные трудности для прицеливания — что ни говорите, а в искусстве незаметно подкрасться и чикнуть ножичком индейцу равных нет, он в этом деле мастак, с детства обучен. Единственный способ борьбы с ним это, значит, предугадать, где он окажется в следующий момент, так что каждый выстрел, как и каждый бросок, то уже не состязание реакций, а поединок мыслей — это вам подтвердит любой, кто побывал в настоящих «индейских» переделках и остался жив. О тех же кто мёртв, говорить не приходится: как правило, это люди, что до самого конца так и не поняли, в чем была их роковая ошибка. В свое время обучался такому искусству и я, и глядишь, смог бы куда-нибудь улизнуть, когда б не наша дурацкая позиция: голый, как колокол, холм на вершине гряды, и спрятаться на нем негде, кроме как за тем же любимым пони.
Пока я муссировал возможности к отступлению, грянул новый удар: пули посыпались на нас с соседней высотки ярдах в семидесяти пяти к югу. Это означало, что теперь уже вся до последнего человека рота «F» приказала долго жить — именно они держали эту высотку до индейцев. И вот мы слышим родной звук правительственных карабинов, а пули шлепают вокруг нас. Это, доложу я вам, совершенно разные ощущения: одно дело, когда из карабина стреляешь ты сам, и совсем другое, когда слышишь, как стреляют в тебя. Тут-то и замечаешь, до чего же мерзкий у него звук, а громкий — аж в ушах звенит, даже дергаться начинаешь, хотя давно известно, что «свою» пулю услышать всё равно не дано.
А захватившие высотку индейцы, произведя перевооружение за наш, естественно, счёт, тут же кинулись обновлять оружие. Патронов у них прорва: в каждом подсумке, притороченном к седлу; в карабинах тоже недостатка нет, так что ни горя им и ни печали — стреляй сколько влезет; а не пройдя инструктаж у Боттса, они и на перегрев не смотрят: пальба идет такая, словно именно сейчас и производится полевое испытание выбрасывателя.
А у нас патроны все тают и тают, их уже и по пальцам можно пересчитать. Обоз застрял неизвестно где, и хотя Кастер посылал за ним, причём, неоднократно, теперь уж, несмотря ни на какие генеральские приказы, ни на солдатские мольбы, им до нас ходу не было. Так что подумал я про себя, то есть и про себя и про обоз кажись, дело гиблое, «червячками пахнет», точно — индейцы побили, как побили и Бентина, и Рино, и как нас побьют. А что? Совершенно резонная мысль — интересно, что бы вы подумали на моем месте, когда швыряет тебя, как ту щепочку посреди враждебного океана, а в редкие прорехи в пороховом дыму только и замечаешь, что вот уж и того нет, и того…
Сравнение со щепочкой всплыло у меня в башке собственно потому, что подобно щепочкам прибила к нам индейская волна последних из оставшихся в живых бойцов роты «С», и теперь они тоже лежали среди нас, укрываясь за баррикадами из лошадиных трупов, и если где-то лошадиных трупов было более, чем достаточно, то у нас их теперь даже не хватало; то там то сям за крупом лежало по двое: когда двое живых, когда — живой с мёртвым, а когда — сами понимаете… Оно ж ведь как вышло: чтоб выскочить к нам на взгорок, как ни крути, а нужно было казать спину врагу, вот в спину некоторых и посекло, и последние шаги они делали, уже поливая кровью и землю и однополчан. Жутковато пришлось тем из нас, кто получил такого напарника: не успел обрадоваться, глядь — а глаза у него уже стеклянные… Тома Кастера среди прибившихся к нам не было, а вот молодой Армстронг Рид оказался как раз подле, меня, как бы даже не за соседней лошадью; минуту-другую я слышал, как щелкает его дорогая спортивная винтовочка, потом стало тихо, и когда я поглядел на него, он был уже мёртв: рот открыт в немом изумлении, язык вывалился и почернел. Что же касается Бостона, то с того момента, как Кастер дал сигнал в «атаку», я его больше не видел: видать, в той «атаке» у брода мы его и потеряли.
Таким образом, по-родственному, по-человечески, Кастер лишился обоих своих братьев, и племянника, и, похоже на то, что и любимого зятя; как командир — потерял большую часть пяти подразделений, и как кавалерист — коня. Потерял он и более мелкие вещи, как-то, например, шляпу и один из револьверов; а из второго — пока ничего, пока стрелял, для каковой цели теперь использовал положение «стрельба с колена»; на колене, как и в других местах, наблюдались прорехи, а на рубахе — отсутствие пуговиц, как если бы он рванул её на груди от недостатка воздуха.
Неподалёку от генерала, носом в галечник расположился газетный репортёр мистер Келлогг. Ко мне он повернулся спиной, и перезаряжая «Винчестер», я имел возможность окинуть его довольно продолжительным взглядом: ни дырок, ни пятен крови я не заметил, но не заметил и признаков жизни, отчего пришёл к выводу, что мистер Келлогг всё же мёртв: из наружного кармана его сюртука бессмысленным белым цветом выпирал свернутый в трубочку его последний репортаж… Сержант Хьюз, личный знаменоносец Кастера, похоже, получил пулю в живот: его скрутило в бараний рог, и он обвился вокруг древка — ну, вроде, как гусеницы, когда её ткнёшь острой палочкой, — знаете? — так он и застыл, не выпуская древка из рук и не давая полотнищу коснуться земли. Вымпел безжизненно обвис и лишь изредка трепыхался, будучи задет пролетающей стрелой. Да, я ведь ещё не говорил о собственных ранах, а ведь я тоже пострадал! В левое плечо мне угодила пуля — не пуля, а целая болванка из чего-то, что заряжается ещё с дульной части: сила удара была такова, что меня аж развернуло и так хряснуло хребтом об землю, что ещё с минуту я не мог ни вздохнуть ни охнуть. Но с первым же вздохом я вернулся на место и таки достал своего обидчика: заметив, как меня вышвырнуло из-за коня, он слишком о себе возомнил и нахально перезаряжал свою пушку у меня на виду; он, видите ли, чувствовал себя в безопасности, потому как на тридцать ярдов от меня что по левую что по правую руку не было уже никого, кто бы мог за меня отомстить. Для верности я стрельнул ему в грудь, не заботясь о дальнейшем, ибо надо было беречь патроны; с тем он и свалился в траву, и его приятели утащили его с глаз долой; а помирать или выздоравливать, про то я уже не знаю и как-то даже не интересовался.