— Заткнись, — сказал большой парень, — а то как дам по очкам!

Боксёр, одной рукой защищая очки, сжал другую в кулак и поднял вверх, как настоящий боксёр.

— Ах, ты боксёр?

Клаф расхохотался и толкнул его кулаком в грудь так, что он отлетел и ударился о парту. Но Боксёр тут же подскочил снова и со всего размаху дал ему в нос.

Деревянный Глаз и я бросились на помощь. Мы здорово отдубасили этого Клафа.

Учитель Вольтерс вошёл в класс, и мы разбежались по местам. Клаф стоял посреди класса и ревел, да и было отчего. Мы, перебивая друг друга, рассказали учителю, что случилось. На следующем уроке Клафа перевели в другой первый класс.

Учитель Вольтерс сердился и ругал нас, но нам показалось, что он притворяется. Мы были уверены, что он, когда был мальчишкой, поступил бы точно так же. А прозвища так и остались — Деревянный Глаз и Боксёр. Мы часто потом вспоминали, как осадили Клафа, пока он ещё не успел стать классным фюрером. Клаф был всего с месяц в нашей школе. Потом его отец переехал в Западную Германию.

Правильно ли мы тогда поступили? Как-то раз мы спросили об этом Отто. Отто — наш пионервожатый. Он сказал:

— Во всяком случае это было лучше, чем подчиниться Клафу.

Ну что ж, я расскажу. Только сразу предупреждаю: так складно, как Дитер, я излагать не умею. И по порядку тоже. Вы ведь меня знаете. Я как начну, меня не остановишь!

Мы, правда, решили говорить «по-берлински» только в игре, но всё равно мне трудно объясняться «литературно». Так что если у меня проскользнут разные эдакие словечки, не начинайте сразу орать. Пусть-ка лучше Дитер толканёт меня в бок. Ой! Это за что? Ах, да я, кажется, сказал не «толкнёт», а «толканёт». Но только, чур, толкай не так, как сейчас! А то ещё я приму это за вызов. И тут уж, ясное дело, начнётся драка. Вернее, борьба на ринге.

Нас ведь восемь детей в семье, и все болтают «по-берлински» — легко ли переучиваться! И вообще, как говорит моя мать, «главное — это золотое сердце». Рассказать, что ли, про золотое сердце моей матери?

Боксёр и Дитер её знают. Но кто другой и не поверил бы. Ведь вы уже слыхали, как она отлупила меня за цветные мелки.

Это точно, за цветные мелки она меня тогда здорово выдрала. И понятно, не в первый и не в последний раз. Но для полной ясности я сразу скажу: моя мать против побоев! Да-да, Дитер и Боксёр это понимают, они помнят случай с учителем Бутцем. И вообще моя мать давно уж не бьёт нас, детей.

Самое голодное время, когда всё шло шиворот-навыворот, прошло. Мать теперь и сама удивляется, как часто она нас тогда колотила. Я даже думаю, она на себя за это злится и малость стыдится. А что же ей было делать? Орава детей, один другого крикливее и драчливее. Школа не работает. А тут ещё отца забирают на фронт. Он должен стать солдатом, завоевателем Европы. Дети с голоду чёрт-те что вытворяют, лишь бы раздобыть кусок хлеба. Вот ей и пришлось взяться за палку, чтоб навести порядок. Виновата она? Нет, моя мать человек правильный. Это война и голод во всём виноваты. А многие родители и сейчас говорят, что детей надо бить. Но моя мать против.

А с учителем Бутцем вот как вышло. Мы тогда были первоклашками. Вернее, как раз перешли во второй. Тут у нас и отобрали нашего учителя Вольтерса. Ему пришлось взяться за старших. И начались для нас тяжёлые времена. Во втором классе у нас сменилось семь учителей. Одного перевели, другой заболел, двоих уволили. Один из этих двоих и был Бутц.

Несколько дней у нас вообще не было учителя. Фрейлейн Штайнхен, наверное, перевернулась бы в гробу, узнав, как мы одичали за это время. Потом появился Бутц. Он влетел в класс как ракета, а мы как раз играли в футбол. Он схватил первого попавшегося — а это был я! — и как следует отлупил. Таких побоев я больше не припомню.

— Я ничего не делал! — заревел я.

Он отпустил меня и зарычал:

— Вот видите, он ничего не делал, а как ему попало! Что же будет с тем, кто что-нибудь натворит!

Ну, это малость чересчур, решил я. Я показал ему язык и помчался домой. Когда я рассказал всё матери, она взяла меня за руку и пошла со мной в школу.

Мать широко распахнула дверь класса и устроила скандал учителю Бутцу. Он дрожал от страха и только за тем и следил, чтобы между ним и мамой оставался барьер — кафедра. Директор Гермес тоже пришёл тогда в класс, и учитель Бутц исчез навсегда.

Не понимаю, почему некоторые родители его защищали. Когда у них канарейка или там кролик и они поручат кому-нибудь о них заботиться, то небось не станут терпеть, чтобы их били. Но ведь мы, дети, тоже люди!

Тут-то я в первый раз и понял, какая у меня мама. Так, значит, когда она нас била, она и сама знала, что это плохо. С тех пор я часто ей помогал. Она даже удивлялась:

— Вот отца-то обрадую, когда из плена вернётся!

Потом она плакала и была со мной очень ласкова.

Ведь я самый младший. И ещё с тех пор мама всегда интересовалась школой. Теперь она даже в родительском комитете.

Настоящий учитель — это директор Гермес. Ганс Хольт неделю прогуливал школу, а потом это выплыло. Его мать влетела с палкой в класс — хотела отколотить Ганса. Но директор встал между ними и отнял у неё палку:

— В нашей школе детей не бьют!

Тогда ещё не был издан закон, запрещающий телесные наказания. Но Гермес сам его ввёл. Мы смотрели на него, как на чудо природы, и решили помочь Гансу Хольту.

Долгое время мы заходили за ним в школу и по очереди готовили с ним уроки. Дитер лучше всех умел ему всё объяснить. Дитер вообще, по-моему, должен стать учителем!

Директора Гермеса ребята слушались по первому слову. И он всегда принимал верные решения. Раз я пришёл к нему за мелом. И тут врывается какой-то парень. Один рукав его куртки оборван.

— У-у-у!

— Ты о чём плачешь?

— Петер Мюллер меня…

— Стоп! Начинай так: Я Петера Мюллера…

Тут возникла пауза. Мальчишка опять показывает на свой рукав:

— Петер Мюллер…

Но директор снова его перебил:

— Ты сперва расскажи, как это вышло.

— У-у-у, мой отец меня изобьёт за куртку…

— Ты так начинай: «Я Петера Мюллера…»

— Подумаешь, чуть-чуть кровь показалась… — всхлипнул мальчишка.

— У кого?

— У Петера Мюллера.

— Вот как? Где же?

— На голове.

— Чем же это ты его стукнул?

— Да просто этой… посудиной… миской в буфете…

— А на миске осталась вмятина?

— Нет.

— А на голове шишка? И даже кровь шла? Ну-ка пошли к этому парню. Наложим сперва ему пластырь.

Петеру Мюллеру прилепили пластырь. Потом меня послали звать девочку, у которой отец портной. Оба драчуна были тут же назначены дежурными. Вместе. Он всегда так делал. Конечно, куда проще отлупить или оставить после уроков. А он — нет, он вот так.

Какие же мы были тогда сорванцы!

Уже во втором классе такое вытворяли, что и сегодня людям в глаза глядеть стыдно. Жаль, должен признаться, что зачинщиком чаще всего бывал я. Вот только почему?

Мне никогда б не пришло в голову подговорить Дитера и Боксёра на это дело с лампочками, если бы я не слышал каждый вечер, что у нас в парадном кто-то опять вывернул лампочку.

Нам очень хотелось посмотреть фильм «Белеет парус одинокий», а денег не было.

— Где бы нам денег добыть? Хоть немного, — сказал Дитер.

— А мы лампочки продадим, — заявил я.

— Да ты что? У нас дома только одна! — возразил Боксёр.

— Нет, дома брать не годится, — поддержал его Дитер.

— А мы свистнем где-нибудь! У нас их любой купит. И вообще настоящий мальчишка должен уметь воровать, — сказал я. — Или, может, вы дрейфите?

— Дрейфим? Ты что, спятил? — сказал Дитер.

— Ну ладно, тогда, значит, стащим. Только вот где? — Я не имел об этом ни малейшего представления, но как Старый опытный вор предложил: — А давайте в трамвае!