Официально софист считался послом Кеоса в Афинах, но по сути давно уже стал послом Афин на Кеосе. Даже в родном доме он не переставал скучать по роскошному салону Аспазии. Продику не хватало увлекательных бесед и утонченных собеседников: Еврипида, Фидия, Филолая Кротонского[73], математика Феодора[74], Геродота Галикарнасского[75], Горгия… В других городах он ощущал себя чужаком, тосковал, вспоминал Афины и Аспазию. Добровольный изгнанник, он вновь и вновь воскрешал в памяти потемневшие от времени, но по прежнему милые сердцу картины прошлого.

Над притулившимися у берега рыбацкими лодками кружили чайки. Их жалобные крики напоминали детский плач. Белые птицы, казавшиеся издалека удивительно красивыми, совершенными созданиями, на самом деле питались падалью, словно крысы.

Из-за туч, показалось вечернее солнце, и на поверхности моря задрожали серебряные блики. Продик размышлял о своей непонятной и капризной судьбе, вынуждавшей мирного и робкого человека без устали скитаться по свету. Их с Аспазией вели разные пути, которые лишь изредка пересекались, чтобы вскоре разойтись снова. Теперь их толкала друг к другу старость — не слишком удачливая сваха.

Нежданное письмо помогло Продику прогнать прилипчивую старческую тоску. Смерть Сократа означала конец целой эпохи. Предчувствие перемен влекло софиста в Афины. Но куда сильнее ему хотелось вновь увидеть Аспазию: сердце Продика томительно сжималось в предчувствии скорой встречи.

Судя по письму, Аспазия не утратила живого и острого ума, однако Продик понимал: годы едва ли пощадили его подругу. Разлука оказалась слишком долгой. Протагор сгинул где-то в море: говорили, что он утонул во время бури. Еще один удар судьбы. Смерть великого наставника сплотила осиротевших учеников. Софисты Гиппий и Горгий не забывали сообщать Продику последние новости из жизни владелицы «Милезии». Горгий писал, что Аспазия так и не оправилась до конца после смерти сына и второго мужа. Она жила затворницей на своей вилле, мало интересуясь политикой и жизнью города. Женщина разочаровалась в друзьях и перестала устраивать пиры. Горгий опасался, что она пристрастилась к зелью Цирцеи, которое собственноручно готовила из корней мандрагоры. Это жуткое снадобье Аспазия неосмотрительно мешала с вином и сонными порошками, а потом не помнила себя и целыми днями без цели слонялась по комнатам, словно сомнамбула.

Продик понимал, что прежней Аспазии больше нет, и потому боялся новой встречи. Но страх в его душе тесно сплетался с надеждой вернуть счастливые дни.

Погруженный в свои мысли, старик рассеянно глядел, как нос корабля разрезает волны. Благосклонный к путникам Борей раздувал паруса. Весла, подчиняясь размеренному ритму, опускались, быстрым вкрадчивым движением лаская синюю морскую кожу, и снова взмывали вверх, оставляя по бокам корабля две глубокие раны с белыми пенными краями. Продик не узнавал собственной тени, лежавшей на неровной, дрожащей поверхности воды. Он мог быть кем угодно, этот сгорбленный человек на носу. И тень на воде могла принадлежать кому угодно.

ГЛАВА XVI

Продик помнил, каким был прежде афинский порт: бесконечный ряд остроносых боевых трирем тянулся вдоль берега, сколько хватало глаз. Военный флот, гордость Афин, главная опора государства. У чужеземца, впервые попавшего на знаменитый городской рынок, начинало рябить в глазах от изобилия товаров со всех концов земли: вавилонских ковров, драгоценных камней из Персии и Скифии, кикладского льна, индийских украшений, коринфских благовоний, гиперборейских специй в тростниковых корзинах, косского шелка, амфор с вином, тончайшего полотна, янтаря, лазоревого камня, дорогих тканей с пурпурной каймой… Здесь говорили на десятках языков и расплачивались монетами с совой, символом афинского могущества. Теперь повсюду виднелись раны, оставленные войной. От великого флота остались одни обломки, рыбаки ставили сети прямо в порту, у самого берега, на молу выгружали только мешки с зерном. Чайки делили скудную трапезу, выброшенную волнами на песок: тухлую рыбу, гнилые овощи, зернышки овса. Бойкая торговля переместилась на Делос.

Продик велел рабам дожидаться его на корабле. Ему хотелось пройтись в одиночестве, предаваясь воспоминаниям о смешном старом философе с нелепой козлиной бородой. На путника в черной тунике и широкополой шляпе никто не обращал внимания. Пирей лежал в руинах. Вереницы волов тащили повозки, груженные рыбой и зерном. Стоял гекатомбеон[76], месяц жатвы. Городские бастионы были заброшены, а сады превратились в кладбища. Война не оставила камня на камне. Как же такое могло произойти, как могло великое государство прийти в такой упадок? Продик шел неторопливо, шаркая разношенными сандалиями, и внимательно смотрел по сторонам. На многих могилах не было ни надгробия, ни стелы; лишь безымянные холмики. Кладбище квартала Горшечников выросло на много лиг, захватив окрестные поля и даже лес; повсюду виднелись глиняные надгробия. На месте разрушенных домов стояли убогие шатры из шкур, но квартал уже отстраивался заново: люди таскали камни, месили глину, тесали балки — как могли, восстанавливали свои жилища.

Когда Продик входил в город через Дипилонские ворота, его сердце болезненно сжалось. На пустыре у подножия Акрополя валялись разбитые бюсты тиранов. Миновав рынок, софист погрузился в знакомый шум и толчею квартала Горшечников. Продик спросил у водовоза, который брел по улице с козьими мехами за спиной, где похоронен Сократ. Водовоз пожал плечами.

Немного погодя софист задал тот же вопрос мальчишке, тащившему за собой упиравшегося осла с вязанками хвороста на спине. Паренек лишь почесал в затылке. Софист направился было к старику, который грелся на солнышке на пороге ближайшего дома, но тот наградил чужестранца недоверчивым взглядом. Продик спрашивал снова и снова — кожевника в перепачканном краской переднике, кузнеца… Никто не отвечал. В лучшем случае от софиста нетерпеливо отмахивались, в худшем — неприязненно сверлили взглядами, удивляясь, с чего этот подозрительный чужеземец пристает к каждому встречному с одним и тем же вопросом. Продик не уставал поражаться. Неужто ни один афинянин и вправду не знал, где похоронен самый знаменитый житель города? Как понимать этот заговор молчания?

О смерти Сократа скорбели даже за морем, но соотечественники не спешили посетить его могилу. С такими печальными мыслями Продик добрался до самого центра Афин и оказался на пороге «Милезии».

У входа, на мраморной плите красовалась витиеватая надпись. Продик самодовольно усмехнулся: правилам дома свиданий, которые он придумал и собственноручно начертал на стене много лет назад, были не страшны ни время, ни война, ни дожди:

Добро пожаловать, будь как дома, но помни, что ты в гостях: у нас есть правила, которые тебе придется соблюдать. Запрещается входить к нам пьяным и покидать нас трезвым. Запрещается скандалить. Запрещаются интимные связи между гостями. Запрещается обижать женщин. Запрещается уходить не заплатив. Соблюдай наши правила, и останешься доволен.

Продик толкнул дверь. В сумрачной передней витали запахи прогорклого пота и паленого жира, смешанные с ароматом благовоний и афродизиака. Софист осторожно ступал по мозаичному полу, огибая перевернутые скамейки; повсюду валялись пустые кратеры[77] и винные кубки, скомканная одежда, сандалии, свечные огарки, подушки… С расставленных вдоль стен лежанок свешивались мятые покрывала, в полутьме раздавался переливчатый мужской храп. Какой-то полуголый толстяк растянулся на полу, загородив проход в другую комнату. Продику пришлось слегка пихнуть его ногой. Толстяк мгновенно проснулся, потянулся, встал на ноги и, не обращая ни малейшего внимания на помешавшего ему незнакомца, полез под лежанку за своим хитоном. Он неловко сучил ногами, словно испытывал острое желание помочиться. Пиршественный зал напоминал поле битвы. Двое мертвецки пьяных гостей заснули прямо на сцене, положив под головы кифару и флейту. Гости вповалку спали на украшенном черно-белой мозаикой полу, словно чудом спасшиеся жертвы чудовищной катастрофы. Еще один выживший прикорнул в кресле.