— Вы что ж, военные? — разочаровалась Зоя.

Василий показал на Алика:

— Заинька, перед тобой сидит АЛ — астральный летчик.

— Космонавт, что ли? — не очень удивилась Зоя.

Василий подмигнул Гагарину на календаре:

— Он покруче. Он, Заинька, летает туда, откуда Юрка не вернулся.

Когда, опять поскользнувшись на мраморной ступеньке и чуть не упав, они выбрались наконец в душную скучную современность, Василий проникновенно сказал Алику:

— Алик, ты жлоб, не ценишь ты родного пепелища и отеческих гробов. С нас еще мало взяли. За такое удовольствие я беру гораздо больше.

— Сколько? — машинально спросил Алик.

— Я беру с человека… Всю его жизнь.

Алику не понравилась его дурацкая шутка. Он уже жалел о своей пьяной сопливой откровенности. «Я — это ты». Ну что между ними общего? Он решил воздействовать, наконец, на Василия хотя бы вульгарным гипнозом. Успокоить его где-нибудь на скамейке и тихо уйти.

Алик остановился и сурово уставился в седой затылок. Василий тут же обернулся, словно его окликнули. Сверкнул на Алика разными глазами. Спросил насмешливо:

— Ну что набычился? Ссать, что ли, хочешь? Идем на рынок, там туалет.

И Алик тупо поплелся за ним.

Василий и Алик толкались по гулкому, как баня, жаркому Андреевскому рынку. Василий выбирал дыню. Дынь еще было совсем мало. А ему хотелось переспелую «колхозницу», какую он ел в Артеке. Наконец нашел.

Потом они сидели на скамеечке. Недалеко от собора. Напротив рынка. Василий постелил газету между ними и на ней полосовал хрустящую дыню выкидным ножиком. Резал на тонкие прозрачные пласты. Как сыр. Причмокивал языком: «Божественно!»

Алик отключился. Он думал о Марине. Думал, за что она могла его заказать? А потом попросила ее спасти.

Василий концом тонкого ножичка очистил дынную пластинку от семечек. Протянул ее Алику:

— А я ведь понял, почему ты сказал…

— Что я сказал?

Василий громко щелкнул выкидным ножичком. Раз. И другой.

— Я понял, почему «ты — это я».

— Почему? — Алик откусил прозрачный ломтик.

И опять ножичек. Раз. И другой.

— Ты тоже Марину любишь.

— А разве ты ее любишь? — удивился Алик. — Ты же Светку любишь. Светлану Филипповну. С Мариной ты ей отомстил…

— Психолог, — лениво протянул Василий, — я Светке по-другому отомстил.

— Как?

— Я взял с нее все, что с меня взяли по конфискации. За машину, за две квартиры и домик у моря. Ну разве это месть? Я взял только то, что у меня взяли. Из-за нее. Это она считает, что это месть. Я так не считаю. Перед ней моя совесть чиста. Ну разве не так, Алик? Дурацкое у тебя прозвище. Как у какого-то бомжа. Я тебя буду звать по инструкции — АЛ. Красиво и загадочно. АЛ. Договорились?

Алик представил, какую уйму денег пришлось отсчитать несчастному профессору. Вспомнил, как, гремя браслетами, заламывала руки Светлана Филипповна: «У меня ничего нет!»

— Ты же их разорил, Вася!

— Пожалел их? Да? Пожалел? Не волнуйся. Осталось у них на приданое Марине, осталось. Адмиральшу не проведешь. Айрон леди!

Алик пропустил мимо ушей про приданое.

— Как тебе удалось столько денег с них взять?

Василий прищурил серый глаз. Черным уставился на

Алика:

— А сколько? Подсчитал уже в уме? Много, правда? Тем более доллар тогда копейки стоил. Шестьдесят две, что ли, копейки. Совсем ерунду. А Григорий Аркадьевич все мое состояние в доллары перевел. Солидное состояние образовалось!

Алик выплюнул влажную семечку:

— А при чем здесь Георгий Аркадьевич?

— Так это же все он. Все он. — Василий привалился к Алику плечом. — Я бы сам ни за что. Я бы сам по-другому.

— Георгий Аркадьевич опять тебя нашел?

— Я сам в лагерь вернулся. Проводил Марину на самолет. Помахал ручкой. И вернулся за документами. Георгий Аркадьевич очень сердился, что я поход сорвал. Опозорил его перед высокими гостями. Пришлось ему все рассказать. Он испугался сначала жутко! Вдруг Марина все профессору расскажет? А тот в Москве к друзьям кинется! Представляешь, АЛ? Изнасилование профессорской дочки в пионерском раю! Представляешь, чем для него это пахло?! Он хотел тут же ментов вызвать. Сам хотел меня повязать, сучонок. Я убедил его, что Марина отцу ничего не скажет. Когда мы с ней прощались, уже на летном поле, она мне сказала: «Я рада, что ты отомстил. Теперь тебе легче будет. Все забудь. Я рада». Ты представляешь, АЛ?! Ты только себе это представь! Я хотел заорать на весь аэродром: «Никому я не мстил, дурочка! Не верь!» Но не заорал. Зачем? Зачем ее бередить? Пусть уж лучше так…

Георгий Аркадьевич успокоился немножко. Но еще целую смену ждал. Ждал «молнию» из Москвы. С приказом о снятии. Не дождался. Повеселел. Велел мне смету составить. Всего у меня конфискованного. Я и составил. Не думал, зачем ему это. Он все рассчитал железно!

Веяния-то уже какие были? Коммунистов добивали лопатами! Как чумной скот! Нашему народу только волю дай, только свистни. При коммунариках кресты с колоколен валили, при демократах за красные звезды взялись. Пассионарии, блин! Неистовые пассионарии без царя в голове. И при царе без царя в голове были, и при коммунариках без Генерального секретаря в голове… Только Сталина и любили, и то не за то, что коммунарик, какой он коммунист? За то, что Хозяин. С большой буквы Хозяин!

Алик размахнулся и забросил желтую корку в серое цементное кольцо урны. Василий посмотрел на корку, повисшую на кольце урны. Оценил:

— Метко.

— Опять ты про политику!

— Извини, АЛ. Тут как раз без нее не обойтись. Ели бы не эта политика, мы бы с профессора никогда таких денег не сняли. Тут как раз именно политика нам помогла. Георгий Аркадьевич заставил меня заявление написать на имя Генерального прокурора. О том, как в лихие застойные годы профессор мне сломал молодую жизнь. Как выгнал из института юного борца с советской властью. Как на меня натравил кровавый КГБ. Как посадил меня в тюрьму. Чтобы жениться на моей любимой девушке. В общем, почти что правда вышла. Георгий Аркадьевич на этом не остановился. Мое заявление показал молоденькой журналистке из комсомольской газетки. Она прочитала, чуть от радости не подпрыгнула — такой материал богатый! За денежки написала огромную статью на три номера: «Честь, любовь и фантазия».

А в Москве уже коммунисты, разделившись на партии, стали рвать власть друг у друга. Инфаркты, инсульты, прыжки с девятого этажа. Многие профессора от идеологии не любили. За то, что знал много.

И вот с этим романом в белых стихах и с моим заявлением Генеральному прокурору Георгий Аркадьевич отправился к профессору. Как друг! Он, мол, через свои источники эту бяку откопал и сейчас очень хочет профессора спасти. Только не знает как. Профессор заволновался, но оценил дружбу. Сделал его своим поверенным в делах. Оказалось, что дело-то легко поправить. Стоит только негодяю конфискованную сумму вернуть, и ни статьи, ни заявления не будет. И профессор согласился. Репутация тогда была дороже денег. Особенно если касалось связей с кровавым КГБ. А девочка-журналистка в статейке четко на это намекала. У профессора уже крупный счет был в Цюрихе. На любимую дочку оформлен, на Мариночку. А тут несчастные рубли какие-то. Он их, не раздумывая, Георгию Аркадьевичу отдал. А тот при нем же мое заявление и статейку романтичную порвал. Ни я, ни молодежная журналистка не жалели. С ней Георгий Аркадьевич хорошо рассчитался… Так я в одночасье стал миллионером.

И Василий размахнулся. Бросил корку в очко. Не попал. Корка заплясала по дорожке. Голуби важно пошли ее догонять. Но Василий не расстроился. Щелкнул ножичком.

— Слушай, АЛ! Если ты думал, что я Марину не люблю. Почему же ты сказал, что ты — это я? А? Вот какой интересный вопросик…

Алик посмотрел на узкое, мокрое, в сладком соке, лезвие.

— Потому что я тоже ей глупость сказал.

— Какую?

— Что лечу ее, как доктор. А на нее мне плевать.

— Тоже соврал ей, значит?

— Я же не знал, что ты ей врал на аэродроме.