23.03.2006. ANNIE1: Ну ладно, вот мы друг друга раскусили. И что дальше? Чего ты-то все эти три месяца добивался, если знал, кто я? И кстати, как ты меня узнал? Где-то видел? Почему я тогда не видела тебя?

23.03.2006. GHOST DOG: Видела, мать, видела. Даже, по-моему, пару раз, хотя и мельком. С Гариком, в ноябре или в декабре. Только не узнала. Я сначала думал, ты просто вид сделала, что мы не знакомы, а потом понял: правда не узнала. И понял, почему. Понял, когда со слов Гарика догадался, что ты ему (а значит, всем тут, в Москве) заливаешь, что в Питере всю жизнь прожила, а не несколько лет.

Мне стало ясно, что ТУ жизнь ты просто вымарала из памяти и сознания. Стерла. Нажатием Delete. Вместе с собственным именем, страной Латвией, вместе с тогдашними знакомыми — а главное, с тогдашней собой. Я ведь сам сейчас еле тебя узнал. Чего там — когда Гарик сказал, как тебя зовут, я уж поверил, что обознался; я так бы ничего до сих пор и не понимал, если 6 он не добавил, что по паспорту ты — Оксана. Могу поздравить: ты действительно стала другим человеком. И когда я в этом убедился, мне сделалось страшно интересно — как? И чего ты добилась в итоге? Потому интересно, что у самого у меня ни черта подобного не вышло.

У нас с тобой всю дорогу так — без взаимности: я на тебя всегда куда больше внимания обращал, чем ты на меня. Еще с Риги — извини, что напоминаю. Ты, по-моему, меня тогда вообще почти не замечала (правда, что ты замечала?) — а ведь я один из немногих знал, что с тобой творится.

Я знал, я очень хорошо знал, что это такое: когда главный смысл твоего существования и единственная абсолютная ценность ни для кого больше не только ни черта не значит, но и вообще не существует. Что значит быть обладателем золотого клада в стране, где рассчитываются исключительно дерьмом: где все рвут друг другу глотки за то, от чего тебя воротит, — но где единственное, что ты можешь сделать со своими бесценными слитками, это распилить на грузила.

Энергия мысли и творчества — страшная штука: она и так расшатывает стенки своего «реактора», а если ей не находится выхода и применения — разносит его к черту. Я видел, как это происходит с тобой, с нами обоими — и все искал возможность пообщаться по душам, еще тешась самообманом, что, может, хоть вместе мы нащупаем какой-то выход. Ну, мы и пообщались. Даже втроем с Ником, у которого был тот же синдром. И доходчиво объяснили друг другу то, что было на самом деле понятно всегда — что выхода нет. Что его не может быть в принципе. Нам хватило всего одного вечера.

Как ни смешно, но спустя восемь без малого лет я купился на тот же самый самообман! Я посмотрел на тебя, на новую тебя, довольную (вроде как) собой и миром — и подумал: может, ты нашла какой-то вариант? Может, он есть, а я его просто не заметил? Ну что, Jane Doe, я долго окучивал тебя на «Синефобии», осточертев всем знакомым и полузнакомым киноманам кретиническими вопросами, я таки добился признания и взаимности, я вызвал тебя на приватный и даже довольно искренний (правда же?) диалог — чтобы в очередной раз удостовериться: нет выходов. Нет вариантов.

Их нет хотя бы потому, что никто из нас никогда даже не стоял в ситуации выбора.

Даже тогда — в отлично обоим нам памятном мае девяносто восьмого. Ни ты, ни я, ни Ник. Ни даже Ник.

Тебе в то утро выбирать было не из чего. Единственная альтернатива валялась, окоченевая, перед тобой в вонючей луже засохшей крови. Неминуемую смерть нельзя считать альтернативой и вопрос стоял только так: хватит ли у каждого из нас силы и гибкости трансформироваться для совсем другого существования (как, не знаю, у рыбы в высыхающем водоеме)? У тебя — хватило, ты сумела отрастить легкие и конечности. У меня мало что вышло: я все больше ползаю, задыхаюсь и вряд ли долго протяну.

Не стоит вообще преувеличивать способность человека к осмысленному выбору. Ни хрена мы как правило сами не решаем (даже те, кто способен осознать сам факт выбора). Решает не сила наша, а слабость — не разум и воля, а рефлексы. Физиология. Клетки центральной нервной системы.

У Ника последняя была с неустранимым дефектом под названием «стойкая суицидальная фиксация» (помнишь его исполосованные с внутренней стороны предплечья?). Поэтому Ник восемь лет уже как на Новом Болдерайском кладбище. У меня — набор мелких и крупных неполадок: фобии, неврозы, алкоголизм и патологическая асоциальность. И вот он я: ни с чем, ни при чем, никто, нигде. У тебя… ну, про себя ты сама много писала.

Если ты сравниваешь, к чему мы оба пришли за эти восемь лет, ты, наверное, испытываешь некое запланированное спокойное удовлетворение: вот наглядное подтверждение, что ты сумела выжить. По сравнению с моим пьяным бродяжничеством (я ни на децл не красуюсь: это существование действительно сводится только и исключительно к бессмысленному пьяному полусумасшедшему мелкоуголовному бродяжничеству) ты действительно ЖИВЕШЬ, живешь комфортно и полнокровно, имея основания для довольства собой и миром… Точно так же, Ксанка, как я все эти восемь лет, вспоминая Ника, говорю себе: ну ты хотя бы ЖИВ. Хотя бы физически. Ходишь, говоришь, превращаешь кислород в углекислоту, а жратву в какашки…

А знаешь что НА САМОМ ДЕЛЕ? На самом деле не только мы с тобой за это время пришли к одному и тому же — а мы оба спустя восемь лет пришли к тому же, что и Ник!

Мы оба — покойники, Ксюха. Неважно, что ходячие. Так даже хуже (ибо сказано: «хороший покойник — мертвый покойник»). Монстры, (анти)герои того самого жанра, что мы с тобой столь горячо обсуждали последние месяцы. Ну а что жизнь после смерти, не-жизнь то есть, у нас с тобой разная — дело исключительно эстетики. В этой разнице есть своя логика, хотя она ничего не меняет и не отменяет. Я, социопат, не способный нормально существовать среди себе подобных и всю дорогу терявший социальные и человеческие связи, в итоге просто развоплотился. Сделался чем-то вроде привидения. Это ведь впрямь не фигура речи: меня не видят в упор — буквально!

А ты — ты таки умерла в своем прежнем качестве. В качестве носителя разума. Ты захотела стать такой же, как те, у кого его и не имелось никогда (не в принципе — а как доминанты существа). Но ты — это ты: такая как ты есть, и для тебя-то он был доминантой! Нельзя себя настолько изменить — можно только убить. Ты сделала это. И умерла.

Ты продолжаешь есть, пить, выступать по телику, сосать кому-то член, тусоваться по кабакам, менять прокладки, катать сценарии, испражняться, ездить в Барселону — но ты покойница. И ты ведь сама это знаешь. Просто стараешься об этом не думать. Но получается чем дальше, тем хуже — правда? Потому что распад тканей-то идет: наступает и пропадает окоченение, появляются трупные пятна, буреют кайма губ и углы глаз, зеленеет, начиная снизу, живот, крепчает запашок меркаптанов… Принюхайся — от тебя же невыносимо смердит. Посмотри на себя, остановись и посмотри внимательно: на эти раздутые руки и ноги, на вспученное туловище, на серо-зеленую кожу в грязной венозной сетке, на лопающиеся, исходя газом и сукровицей, гнилостные пузыри с бледно-желтым дном. Потрогай себя — видишь, как легко снимается эпидермис? Глянь в зеркало: ты узнаешь это толстое перекошенное лицо с шевелящимися в углах глаз личинками, с текущей изо рта бурой жижей? Оно тебе нравится? Ты довольна, Ксюха?