— Только не вспоминайте о прежнем… — и провел большим пальцем по шву на гимнастерке, как бы напоминая мне о первой нашей встрече.

Капитан с нестрижеными унылыми усами, обращаясь к полковнику Казаринову, сказал:

— Полковой комиссар Дубровин просит вас пройти к нему.

— Где он?

— Вон в том перелеске. — Усатый капитан усталым взмахом руки показал вдоль улицы; улица, спустившись под уклон к речушке, взбегала за мостиком на гору, к черневшему на горизонте леску.

Три красноармейца с винтовками наперевес вели через мостик группу пленных фашистских солдат. С горы скакали два всадника.

— Комиссар едет сюда сам, — сказал капитан с черными усами и шагнул от повозки навстречу подъезжавшим.

Обогнав группу пленных, всадники подрысили к подводе полковника Казаринова. Я еще издали увидел Сергея Петровича на темно-серой лошади; он держался прямо и крепко, точно влитой в седло. У меня сладко заныло сердце, когда я близко увидел его лицо, его совсем уже серебряные виски, видные из-под фуражки, русые, негустые, тоже тронутые сединой усы и мягкие внимательные глаза, окруженные мелкими усталыми морщинами. Изменился он, наш учитель; не то, чтобы постарел, а стал строже, суровее.

Сергей Петрович легко сошел с коня, бросил повод ординарцу, оправил гимнастерку, — он казался высоким, стройным и властным. «Дзержинский», — не без гордости подумал я о нем. Меня он не узнал, конечно: военная форма и эти два месяца, равные годам, должно быть, сильно изменили меня. Сергей Петрович приблизился к повозке полковника Казаринова.

— Здравствуйте, товарищ полковник! — Сергей Петрович протянул Казаринову руку. — Полковой комиссар Дубровин. — Полковник назвал себя. — Нынче ранены?

— Нет, нынче пронесло… — Казаринов чуть приподнял перевязанную ногу, пошутил. — Еще две — три такие операции, как эта, и рана заживет. Победы действуют не хуже лекарств…

— Что за часть? — спросил Сергей Петрович.

Казаринов усмехнулся:

— Часть не часть, соединение не соединение… А так, с миру — по нитке, с подразделения — по бойцу, вот и набралась воинская единица…

Комиссар на шутки полковника не отвечал, он, видимо, был сильно обеспокоен чем-то. Нахмурясь, тронув кончик уса, сдержанно спросил:

— Вы командир?

— Нет, я в роли старшего советника. Командир — лейтенант Ракитин. Вот он…

Сергей Петрович повернул голову. Я шагнул вперед и приложил руку к пилотке. Сергей Петрович, узнав меня, едва заметно откачнулся назад, словно вздохнул, расправил плечи; брови его едва заметно дрогнули и застыли в изумлении. В короткий момент он оценил все, шагнул ко мне и дрогнувшим голосом сказал, протянув руку:

— Благодарю вас, лейтенант, за помощь. — Повернулся к Казаринову. — Извините, товарищ полковник…

Сергей Петрович взял меня за плечо. Мы отошли от группы командиров и бойцов, окружавших повозку полковника, тихо направились к церкви.

— Ваши разведчики говорили что-то о лейтенанте Ракитине, но я не думал, что это ты, Дима…

Я шел, храня стесненное молчание; мне хотелось почему-то закричать: то ли подмывала радость встречи, то ли пережитая минута опасности сказывалась, то ли неосознанный гнев, долго копившийся в душе, просился выплеснуться наружу.

С церковной паперти взлетела, фырча крыльями, воробьиная стайка. Сергей Петрович, смахнув зерна овса, сел на гнилые ступени. Я продолжал стоять.

— Как ты изменился, Дима… — тихо проговорил он, все еще изумленно и сочувствующе оглядывая меня своими черными глазами в сети морщинок. — Трудно?

— Трудности нам не страшны, — отозвался я хмуро, почти враждебно; я понял, что только ему, человеку, который восемь лет учил нас жизни, я могу излить свою боль и получить у него ответы на все мучившие меня вопросы.

— Мы победим, я знаю, — сказал я резко. — Но эта победа нам будет стоить жизней! Почему мы отступаем? За две — три недели, на сотни километров! Армия двухсотмиллионного народа! Лучшая армия в мире! — Горькая, яростная накипь обиды выплеснулась внезапно и бурно.

Сергей Петрович слушал меня, все более поражаясь, будто не узнавал. Мой натиск застал ею врасплох; сняв фуражку, он вытер платком лоб.

— Гитлер напал на нас вероломно, ты это знаешь… он использовал внезапность…

Я подошел ближе к Сергею Петровичу, бросил отрывисто, срываясь на крик:

— А почему мы дали ему возможность напасть внезапно?! И вот могилами устилаем мы землю! Я не хочу умирать. Я хочу жить!

Сергей Петрович быстро встал, взгляд его сделался сердитым.

— Довольно! — оборвал он меня сухо и властно… — Я рад тебя видеть, хотел с тобой поговорить по душам, а ты набросился на меня с обвинительной речью.

Я стоял перед ним, опустив взгляд.

— Кому же могу сказать об этом, как не вам? — промолвил я тихо, сдерживая слезы.

— Все намного сложнее, чем ты думаешь, Дима, — сказал Сергей Петрович уже мягче. — Но сейчас не время для дискуссий… Я рад, что в самые трудные для Родины дни ты не дрогнул, не согнулся. Стоишь! И будешь стоять! — Сергей Петрович принужденно рассмеялся. — А ты говоришь, что я плохой воспитатель. Выходит, хороший, если ты вышел из моих рук вот таким стойким… — По давнишней привычке он погладил ладонью мою щеку, проведя большим пальцем по брови. У меня сразу потеплело в груди, я почувствовал себя перед ним подростком, фабзавучником. — Нет, правильно мы вас воспитывали, — повторил он еще более убежденно.

Чертыханов помог Казаринову слезть с повозки. Обняв ефрейтора за крепкие плечи, опираясь на костыль-рогатину, полковник медленно приблизился к паперти.

— Думаю, сейчас не до секретов, — обеспокоенно сказал он комиссару Дубровину. — Благоприятный момент упускать нельзя.

— Так точно! — внезапно выкрикнул Чертыханов, подтверждая слова полковника. — Надо крыть дальше, пока неприятель не очухался. А то очухается, навалится всей силой, тогда уж только успевай подставлять бока. А бока у нас и так в синяках.

Сергей Петрович с интересом повернулся к ефрейтору. Прокофий, как бы извиняясь за свое смелое высказывание, тронул ухо широкой ладонью.

— Виноват, товарищ комиссар, — и отступил за мою спину. Сергей Петрович сдержанно похвалил Чертыханова: — Вы правильно заметили. Действовать необходимо. Вон уж и самолеты пожаловали. Низко над церковью проревели три машины, Хлестанули двумя очередями из пулеметов.

Да это ж наши! — крикнул Прокофий. — Что они, очумели?.. — Он выбежал из ограды на площадь.

По улицам, как это часто бывает после бурной и удачной атаки, после захвата населенного пункта, бродили, остывая от возбуждения, бойцы, группами и в одиночку, отыскивали свои отделения, взводы. Самолеты развернулись, чтобы еще раз сыпануть из пулеметов, но все, кто находился на площади, замахали руками, пилотками, закричали, весело чертыхаясь: «По своим ведь бьете, черти!» Летчики, не выстрелив, взмыли вверх, сделали над селом еще один круг — хотели убедиться, не ошиблись ли, — и ушли на восток, недоуменно помахав нам крыльями.

Я понял, что фронт проходит неподалеку, самолеты явно отыскивают и бомбят тылы действующих фашистских дивизий. Летчики, должно быть, никак не ожидали встретить в Лусоси своих.

— Будем идти вместе, — сказал Сергей Петрович, обращаясь к полковнику Казаринову, — под одним командованием…

Последние слова, как я понял, касались меня. Что-то неуловимое, неосознанное задело за самолюбие. Это неуловимое отчетливо прояснилось: почему должен командовать нашей, с таким трудом сколоченной нами группой кто-то другой и станет ли от этого лучше? Момент был решающий. Я вдруг ощутил тяжкую ответственность перед людьми, которых по своей воле собрал воедино, я знал, что они надеялись и верили мне, — и эта ответственность придала мне силу убежденности.

— Свои подразделения, товарищ комиссар, я не отдам никому, — решительно заявил я. — Я знаю, что у вас найдется командир, возможно, и опытней и старше меня по званию. Но положение нашей группы особое, — вопрос идет не о соблюдении субординации, а о сохранении жизни тысячам людей — защитников отечества. Я поклялся с боями вывести их из окружения. И я обязан это сделать. При этом мне даже умереть не позволено. Не считайте меня слишком самонадеянным. Я — это не только я один, но и полковник Казаринов, и политрук Щукин, и лейтенант Стоюнин, и ефрейтор Чертыханов… Мы все принимали клятву.