Я включаю ноутбук и ставлю диск с Первым фортепьянным концертом Брамса. Устрицы, «мюскаде» и Брамс? Претенциозно? Если хотите, думайте так, но я с вами не соглашусь. Кроме того, обратите внимание, я один и не пытаюсь ни на кого произвести впечатление. Просто хочу сказать, что жизнь коротка. Поэтому меня во всем в первую очередь волнует качество. Однажды я выпил бутылку кальвадоса, пока смотрел по старому черно-белому телевизору, как Гленн Гульд играл «Гольдберг-вариации» Баха. Я считаю, что это один из лучших моментов в моей жизни. То была последняя съемка Гленна Гульда — соло для канадского телевидения. Вскоре он умер. Так что биг-маку и Кайли Миноуг я предпочитаю устриц и Брамса. Поверхностности — глубину. Незначительному успеху — громкую победу. Простоте — сложность. По сути, я трачу свое время и деньги и рассчитываю что-то получить взамен. Видите, какой я привереда.

Впрочем, диск тоже связан с Парижем. Играет Джулиус Кетчен, гениальный американский пианист, умерший от рака здесь, в Париже, весной 1969 года. Ему было сорок два года. В молодости я коллекционировал пианистов. Разумеется, не их тела и души, а записи их концертов. Одно время я собирал Джулиуса Кетчена. Он взлетел на сцену концертного зала Мельбурна в белом смокинге с алым цветком в петлице. Если не ошибаюсь, это была гвоздика. Он любил одаривать слушателей улыбками, а когда садился за рояль, играл со сверхчеловеческим артистизмом. Он играл Первый фортепианный концерт Брамса как никто другой. Словно творил какое-то волшебство, совершенно точно передавал настроение композитора, то самое печальное величие. Совсем как на этой записи. Однажды я увидел документальный фильм о жизни Кетчена — как мальчик из Нью-Джерси, чьи предки приехали в Америку из Северной Европы, перебрался в Париж, который стал его домом, и пошел в ученики к легендарной Наде Буланже. («Буланже» — значит «булочница», а она была преподавательницей фортепиано!) Я увидел в фильме документальные кадры, как Джулиус с женой прогуливаются по Марсову полю, рядом с тем местом, где когда-то жил я, и мое сердце наполнилось теплом. И на этом фоне звучала музыка Брамса. Никто не играл ее лучше Кетчена.

Итак, это был вечер сладкой грусти, чудесных устриц, музыки Брамса и «мюскаде», которого я, пожалуй, выпил слишком много. Я сел за ноутбук и принялся за работу, размышляя, отчего столько великих пианистов умерли такими молодыми: Гленн Гульд, Геза Анда, Дину Липатти — эти имена сразу же пришли мне на ум, а сколько было других… И Джулиус. Вероятно, короткая, но насыщенная жизнь гораздо лучше длинной и пустой. Все эти пианисты, выступавшие сольно, должны были достигать невероятного уровня сосредоточенности и концентрации — иначе они бы просто не добились подобного успеха. Они не могли позволить себе расслабиться. Может быть, в этом и кроется весь секрет? Возможно, за несколько лет они выкладывались так, как большая часть нас не выкладывается за всю жизнь? Быть может, они просто сгорели, работая на износ? Или же такие люди осознают краткость своей жизни и чувствуют приближение скорой смерти? Я перечитал, что написал. Может быть, мне не стоило столько пить? Я продолжил рассуждать дальше. Не знают ли пианисты, обожающие Баха и поздние сонаты Бетховена, о смерти кое-что такое, что недоступно нам, и поэтому желают, чтобы она пришла?

Так, а почему компьютер пишет слово «кучер» с маленькой буквы? Он что, думает за меня? Да как он смеет! Господи помилуй, да он же пытается мне помочь! Мне, человеку с абсолютной грамотностью. Он меняет имя «Кетчен» на слово «кучер». Да он обнаглел! Мне так и захотелось ахнуть его об пол. Разумный ноутбук! Да хватит уже! Нелепость какая! Переделывать мои слова! Нахальство неслыханное! Да что он знает о Джулиусе Кетчене? Да пошло оно все!

День третий

Не хотелось бы вас разочаровывать, но должен сказать, что большинство французов никогда не едят на завтрак круассаны. Те французы, которых я знаю, предпочитают питаться чистым воздухом, запивая его крепким черным кофе. Как правило, ни на что другое у них не остается времени, свободная минутка вообще считается в Париже роскошью. В связи с этим популярный образ француза, придвинувшего к себе корзиночки, проложенные бумажной тканью в красную клетку и наполненные до краев свежими круассанами, не соответствует действительности. Французы, конечно, едят разные изумительные булочки, которыми так славен Париж, только происходит это по выходным, когда у людей есть побольше времени. Так что я не могу вам сказать, кто сметает все эти круассаны, не говоря уже об остальной выпечке, выставленной в витринах сотен парижских патиссери. Может, туристы, а может — другие приезжие, те, кто недавно перебрался во Францию. Лично мне не нравится обходиться на завтрак одним кофе, я люблю круассаны, а в особенности пэн о шокола и пэн о рэзэн (это разновидности сладких булочек — одна с шоколадом, вторая — с изюмом).

Месье Да Коста сидит у себя в тесной каморке. Я спрашиваю, не знает ли он, есть ли поблизости приличные булочные. «Говорят, та, что на углу, вполне себе ничего», — отвечает он. «Кто говорит?» — спрашиваю я. «Мадам Да Коста», — широко улыбаясь, признается он и тут же предупреждает, что сам там ни разу ничего не покупал. Месье Да Коста предпочитает обходиться без завтрака.

Я сворачиваю налево, прохожу около восьмидесяти метров и обнаруживаю маленькую лавочку. Называется она странно, «Ла Доб», что значит «тушеное мясо», однако передо мной, вопреки вывеске, булочная. От пола до потолка сверкает намытое до блеска окно, пол выложен керамической плиткой, а на стальных полках в стеклянных витринах выложена разнообразная выпечка.

Я останавливаю свой выбор на круассане и булочке с изюмом. Булочку с изюмом порой называют эскарго, потому что они закручены как раковины улиток. Она усыпана изюмом, который немного похож, если дать волю воображению, на дохлых мух. Круассан стоит семьдесят центов (я имею в виду евроценты), а булочка с изюмом — девяносто. Я протягиваю купюру в пять евро.

Меня обслуживает улыбчивый молодой француз родом из Северной Африки. Он аккуратно одет и подтянут, как тысячи французов самого разного этнического происхождения, чьи семьи жили во Франции на протяжении бесчисленных поколений. Армия таких французов обслуживает сегодняшним утром покупателей в парижских магазинчиках. У продавца вьющиеся волосы. Как это ни парадоксально, у него на голове надета шапочка, в равной степени напоминающая еврейскую кипу и католический пилеолус. Продавец крайне вежлив. Он кидает взгляд на купюру, оставив ее на прилавке, и принимается рыться в ящике кассы. Я хочу ему помочь и начинаю копаться в кошельке в поисках мелочи. Он просит меня не беспокоиться и несколько секунд спустя протягивает сорок центов. Купюра в пять евро продолжает лежать на застекленном прилавке. «Сюр сэнк?» — спрашиваю я. («Это с пяти?») Он смеется, извиняется и немедленно исправляет ошибку — находит еще три евро, а пятерку кидает в кассу.

Случившееся можно истолковать по-разному. Вариант первый: продавец и в самом деле ошибся, — у меня нет и тени сомнения, что так оно и есть. Однако огромное количество этнических французов истолковали бы произошедшее совсем иначе. Они бы сказали, что продавец-араб пытался меня обсчитать. Заметьте: «араб», а не «француз-североафриканец».

Я приехал во Францию в интереснее время. За последние несколько недель молодежь, в основном выходцы из Северной Африки, сожгли сотни машин. За две недели до моего приезда в двухстах семидесяти коммунах по всей стране состоялись ночные выступления — пожалуй, это был самый пик беспорядков. С беснующейся толпой пытались совладать тысячи полицейских, власти арестовали сотни людей. По сообщениям, поджигатели уничтожили тысячу четыреста машин. На улицах, особенно парижских, чувствовалось беспокойство. Если выйти из дома, в котором я снимал квартиру, и отправиться на север, то прямиком окажешься в знаменитых северных предместьях. Подавляющее большинство проживающих там — выходцы из Северной Африки.