— Вот именно, — осклабился Элевью, — ибо там нет никого. Посредственности нынче в моде, а мне не хватает склочности, чтобы с ними бороться.

— Но я думаю, — продолжал Луицци, — публика ценит настоящие дарования, а не склоки и интриги.

— Да, господин барон, однако для этого публика должна знать, что такое настоящий талант.

— Но ведь руководители театра заинтересованы в том, чтобы нанимать одаренных артистов…

— Да бросьте вы, в самом деле! Что они, бюрократы, понимают в искусстве? Единственное, в чем они смыслят, так это в искусстве подхалимажа! А зависть к сопернику у некоторых индивидуумов, претендующих на первые роли, просто непередаваема! Вот пожалуйста — всего за неделю до того, как я нашел своего отца… вы ведь, должно быть, в курсе, какое счастье свалилось мне на голову в виде дорогого папаши, маркиза де Бридели?

— Да-да. — Луицци переглянулся с Гангерне, который, как это было ему свойственно, смачно заржал.

— Так вот, как я уже говорил, пару недель назад я зашел к директору Опера-Комик. Он был в немалом затруднении: первый тенор отказался играть в вечернем воскресном спектакле, что означало потерю четырех тысяч франков. Мы обсуждали некоторые пункты нашего договора, в то время как посланный им врач обследовал тенора в его уборной, дабы освидетельствовать состояние здоровья… О голосе речи не было — он уже давным-давно отморожен. Так вот, мы уже почти пришли к соглашению, как вдруг пришел режиссер, заявивший, что первый тенор соглашается петь, но только небольшую одноактную пьесу.

«Все ясно! — воскликнул я. — Он знает, что я здесь!»

«Возможно, сударь, — поддакнул мне режиссер, — он видел, как вы входили в театр».

«Так вот, — продолжал я, — хотите, я заставлю его петь?»

«Еще бы! Вы оказали бы мне неоценимую услугу!» — взмолился директор.

«Тогда попросите его спуститься», — велел я.

Вскоре явился тенор с непередаваемо кислым выражением на физиономии. Я скромно держался в углу.

«Не могу петь! — заявил он с порога. — Я переутомился и более того — нездоров!»

Не обратив на эти слова ни малейшего внимания, я начал восходящую гамму от до нижнего до до самого пронзительного: до ре ми фа соль ля си до ре ми фа соль ля си до до до, что получилось у меня тогда совсем неплохо; тенор, бросив на меня уничтожающий взгляд, заявил:

«Завтра я буду петь в двух больших спектаклях».

— Бесподобно! — воскликнул Луицци.

— Так вот, господин барон, вы просто не поверите мне, если я скажу, что минутой позже этот болван директор отказал мне в ангажементе на тысячу экю; и это после того, как я своей гаммой спас его от убытка в четыре тысячи франков!

— Почему же, я верю, — возразил Луицци, слух которого еще терзала двойная гамма Элевью.

— Конечно, ведь все очень просто, — изящно поклонился Гюстав, — бедняга директор в полном рабстве у негодяя тенора!

— Очень даже может быть, — поспешил согласиться Луицци, — но я так и не спросил у господина Гангерне, чем вызван ваш визит в такой час?

— Во-первых, — заговорил Гангерне, — мне не терпелось представить вам графа де Бридели — проходя мимо, я заметил горящие окна и решил, что вы еще не легли; к тому же я хотел попросить вас хранить как можно крепче секреты, которые я доверил вам сегодня утром. Уж я-то знаю, какой вы правдолюбец…

— Я? Ну что вы! Клянусь, что не скажу ни слова ни одной живой душе, даже здесь присутствующему графу де Бридели…

— А в чем, собственно, дело? — произнес граф.

— Навряд ли это дело вас позабавит, сударь, — несколько свысока ответил ему барон и повернулся к Гангерне: — Но если вы желаете, чтобы я хранил как следует ваши секреты, то ответьте мне на один вопрос. Вы когда-нибудь слышали о некоем господине Либере, финансисте?

— Ба! — радостно заорал Гангерне. — Слышал ли я о своем шурине?

— Так я и знал, — сказал Луицци, — значит, это брат госпожи, как ее… Гаргаблу?

— Марианны Гаргаблу, в девичестве Либер. Антуан Либер, жирдяй из Тараскона{228}, в котором смешались крови Прованса и Нормандии, то есть скупость и непомерная хвастливость, замешанные на хитрости и алчности.

— Настоящий Тюркаре{229}, как мне сдается.

— Вылитый Тюркаре! Ведь он держал жену в черном теле, лишь бы забавляться в охотку с девицами, и напрочь не хотел вспоминать о сестре, помиравшей с голоду.

— Ну что ж! Надеюсь, — продолжал Луицци, — я смогу поведать о нем кое-что новенькое…

— Да ведь он уж помер!

— Ну тогда я, видимо, могу сообщить вам кое-что о его капиталах… Весьма вероятно, что они достанутся истинным наследникам господина Либера.

— То есть мне! — закричал Гюстав, загоревшийся при упоминании о миллионах дядюшки.

— Разве вас это касается, ваше сиятельство? — пренебрежительно обронил Луицци.

— Вам лучше знать, господин барон, — заметил Гангерне. — Ну вот что, — обернулся он к графу, — хватит жестикулировать! Господин Луицци в курсе!

— И с удовольствием войдет в ваш сговор, — улыбнулся Луицци.

— К тому же, — вспомнил Гангерне, — дело со стариканом Риго далеко еще не решено! Он дает два миллиона приданого, но кому?

— Племяннице, насколько я понимаю. Ведь так вы мне сказали?

— Э-э, нет! Риго — бо-ольшой оригинал! Он подарил два миллиона, но никто не знает, кому именно — матери или дочери. Он поставил условие: они должны выйти замуж в один и тот же день, и только при выходе из церкви нотариус вскроет тщательно запечатанный пакет, который вручил ему папаша Риго.

— Черт возьми! — восхитился Луицци. — Неплохой номер он выкинул!

— Это, конечно, так, но ведь речь-то совсем не о том. Каким образом нам могут перепасть миллионы дядюшки Либера?

— Я скажу вам завтра. А пока сходите на «Двух каторжан». Изучите эту пьесу как следует, не хуже чем «Найденыша».

— А-а, понимаю, понимаю! Есть, наверное, некий секрет, который прорвет приличную дырочку в денежном мешке?

— Ну, примерно так. Что ж, приятного вам вечера. А я ожидаю сейчас кое-кого… Нужно навести последние справки.

— Тогда пока, до завтра, — попрощались два Гангерне, из коих один граф, и направились к выходу.

Луицци звякнул колокольчиком, вызывая Дьявола.

— Наглеешь на глазах, если не сказать хуже! — взъерепенился Дьявол, не успев появиться.

— Я? — только и смог вымолвить Луицци, ошарашенный столь резким выговором.

— Ты, кто же еще! Каково? Вот уже целых двадцать минут, как я вынужден околачиваться в прихожей.

— Уж больно ты шустрый, — с ненавистью в голосе произнес Луицци. — Ты уже покончил с твоим мандарином?

— Как и ты с твоими Гангерне.

— Ты посеял зло и пожнешь преступления…

— Неплохая мыслишка для такой дурьей башки, как твоя. Я посеял добро, дабы собрать хороший урожай злодеяний. И проповедую примирение, лишь бы еще ярче разгорелась ненависть.

— Это, конечно, шедевр, но я мало завидую его славе.

— Ты отлично продвигаешься в том же направлении, так что тебе не остается ни малейшего повода для зависти.

— Ты хочешь что-то сказать относительно моего проекта о женитьбе господина Гюстава Гангерне на мадемуазель де Мариньон?

— А что тут скажешь? Мне кажется, это просто очаровательная подлость.

— Ничего себе! — хмыкнул Луицци. — Это не больше чем месть… скорее даже небольшая мистификация.

— Я знаю: люди обожают давать своим преступлениям звучные и высокопарные названия, приятные и не соответствующие истине. Ты уже неплохо начал в этом разбираться; еще немного — и, подобно Гангерне, назовешь все недурственным розыгрышем.

— Ты хочешь отговорить меня от осуществления моего плана?

— Я не собираюсь ни отговаривать, ни способствовать тебе в этом деле.

— Однако именно так ты сделаешь, если расскажешь мне до конца историю госпожи де Мариньон.

— Бедняжка! — воскликнул Дьявол столь жалостливо, что заставил Луицци покатиться со смеху.