— А Лора? Что случилось с Лорой?! — Страшные перемены никак не укладывались в голове Луицци.

— Лора? Прошло всего двенадцать часов, как она отошла в мир иной — несчастная мученица! Сам Всевышний не предъявит к ней никаких претензий по ту сторону могилы. Своим вчерашним поступком ты уничтожил еле тлевшую надежду женщины; она пришла к тебе, чтобы поведать о своей жизни, которую тебе вовек не понять, и прекрасно разобралась, почему ты не стал ее ждать и ради кого ты ею пожертвовал. Двенадцать часов назад ты убил еще одну женщину, благородный дон Луицци.

— Но я же видел ее здесь ночью…

— Ха! — чуть не подавился со смеху Дьявол. — Это был не кто иной, как я, собственной персоной. Мне стало в некотором роде жаль это несчастное существо, и я решил разыграть тот спектакль, который имел бы место, если бы только она тебя дождалась. Кажется, я безупречно сыграл свою партию, не так ли?

— А письмо?

— О! Это мой почерк. Дарю — можешь воспроизвести этот шедевр беллетристики в своих бессмертных мемуарах.

— Какой же я подлец… — всхлипнул Луицци. — Сколько гнусных преступлений! И я не могу их искупить!

— Можешь. — Дьявол обласкал Луицци взглядом, словно кокетка, соблазняющая недотепу. — Можешь, если только… как подобает порядочному и уважающему себя мужчине, сделаешь две вещи: во-первых, возьмешь на себя заботу о бедной дочурке твоего папаши, которую несчастная Софи отдала в монастырь, — подумай сам, сколько страданий принесет ей этот мир, судя по горестной участи ее сестер; во-вторых, очистишь Софи от грязи, вылитой на нее друзьями госпожи де Мариньон, и отомстишь за оскорбление, нанесенное в ее гостиной и ставшее причиной трагедии; вот только хватит ли у тебя на все это пороху, мой хозяин?

— О! Дай мне только такую возможность! — бешено завопил Луицци. — И я искуплю зло злом же — ибо теперь я понимаю: добро мне недоступно! Расскажи только об этих тварях, столь безжалостно унизивших несчастную, которую я добил…

— Я рассказывал тебе уже как-то об одной из них…

— А вторая?

— Вторая? — Дьявол неспешно перекинул одну ногу на другую и только затем продолжил: — Та самая, о которой я хотел тебе рассказать всю правду в час ночи, когда Лора еще была жива? Я тогда еще готов был верить, что тебя несколько интересует ее судьба…

— Да, да! — воскликнул барон.

— Да? — все тянул Дьявол. — Эта история заставила бы тебя бегом бежать к Лоре, просить прощения, клятвенно обещать свое покровительство и, может быть, спасти ее от смертельного отчаяния — если бы только ты соизволил меня выслушать.

— Да! Да!!! — исступленно заорал барон. — Говори же, говори, что она из себя представляет…

XV

Третье кресло

Дьявол неторопливо устроился поудобнее, словно собирался начать долгий рассказ, и только затем небрежно проговорил:

— В тысяча восемьсот пятнадцатом году госпожа де Фантан еще носила имя госпожи де Кремансе.

— Ее мать! Мать Софи? И всех остальных? О ужас!!! — Луицци пробрала дрожь при мысли о такой извращенной низости.

Дьявол опять зашелся от сатанинского хохота, а Луицци, совершенно уничтоженный и разбитый, изнемогая от наплыва безумия, потерял сознание.

Том третий

I

ВЕРНЫЕ СЛУГИ{191}

На сей раз Луицци оставался без сознания целых тридцать шесть дней. Если учесть, что все это время он ничего не ел, то, естественно, первое, что он почувствовал, придя в себя; был зверский голод. Барон хотел позвонить, но не смог шевельнуть ни рукой, ни ногой.

«Что за черт, — волновался Луицци, — опять я упал? Но, кажется, я не бросался в окно, как в тот раз; общий паралич — не иначе…»

Арман вновь попробовал повернуться, но обнаружил, что крепко привязан к кровати. Он тихо позвал, но никто не откликнулся. Только женщина, что сидела в изголовье и увлеченно размачивала приличных размеров бисквит в большом стакане подслащенного вина, лениво обернулась, бросила на больного недовольный взгляд, а затем спокойненько отправила печенье в рот, сделала добрый глоток вина, аккуратно поставила стакан, взяла книгу и принялась читать, повторяя вслух каждую фразу. Арман хотел было как следует протереть себе глаза, дабы убедиться, что действительно проснулся, но, как говаривала славная женщина, так любившая сладости вкупе с вином, привязан он был «наглухо».

— Пьер! Луи! — закричал барон. — Луи! Пьер!

В ответ раздался лишь короткий смешок и звон бокала.

— Луи! Пьер! Канальи! Кто-нибудь, эй! — с новой силой завопил Луицци.

— Боже, вот малохольный! — пробормотала женщина.

И, ничуть не тревожась, она взяла огромную губку, что плавала в ведре с ледяной водой, и грубо прижала ее к лицу Армана. Этот способ лечения возымел свое действие: барон решил, что самое время пораскинуть мозгами. «Ну, хорошо, — подумал он, — по всей видимости, я был болен, и скорее всего — нервной горячкой; но, должно быть, я уже здоров, ибо чувствую только некоторую слабость во всем теле, а мыслю вроде бы достаточно ясно. Я прекрасно помню все, что со мной случилось, и могу пересказать».

И, перебирая про себя воспоминания, словно нищий, подсчитывающий на ладони медяки, барон громко заговорил:

— Да! Помню, прекрасно помню: госпожа де Фантан — это госпожа де Кремансе, Лора — это госпожа Дилуа; бедняжка, она умерла от отчаяния, я убил ее! О, Сатана, Сатана!

— Ну сколько можно, — заворчала сиделка, — опять начинается! Вот одержимый!

Наконец оторвавшись от книжки, она позвала:

— Господин Пьер! Господин Пьер!

Пьер, закутанный в хозяйский халат, появился на пороге, невозмутимо размачивая реймсское печенье в добротном шампанском из запасов барона.

— Что такое? Что-нибудь случилось, госпожа Умбер? — заикаясь и пошатываясь, спросил лакей.

— Он опять бредит. Нужно кого-нибудь послать за пиявками. Господин Кростенкуп говорил, что, если опять начнется бред, нужно поставить штук семьдесят на живот и налепить горчичники на икры и на пятки.

— А стоит ли тратиться на пиявок и горчичное семя? — усомнился Пьер. — У барона, конечно, много звонких монет, и господину Кростенкупу не жалко чужих денег на рецепты для аптекаря.

— Здоровье не может стоить слишком дорого, господин Пьер; это первейшее благо на свете, — наставительно произнесла госпожа Умбер.

— Ну и что? Лучше я буду болеть всю жизнь, чем отдавать по тридцать су за каких-то мерзких пиявок.

— Да, верно, господин Кростенкуп сам составляет счета. Последний раз, когда мы с ним лечили одного одинокого старика, пиявки стоили всего тринадцать су за горсть. Правда, покойник был всего-навсего биржевым зайцем, которому только три раза удалось обанкротиться.

— Ну уж ему-то было что намазать на хлеб!

— Не слишком жирно, господин Пьер. Порой ему и на опохмелку не хватало.

— Кажется, барон успокоился. Разве нельзя избавить его от кровожадных пиявок?

— Ну что вы! Я же говорю, он бредит! Опять начал свои сказки про прекрасных дам. К тому же ведь уже уплачено. Нельзя же не забрать у фармацевта купленный товар…

— Знаете, мне вовсе не жалко кошелек барона, просто мне кажется, нужно пощадить его шкуру. Взгляните на его пузо: оно и так все в дырках, как старая шумовка. Будто на него напала пиявочная оспа. Поставьте пиявок в счет, но не ставьте их ему на живот.

— Что ж, ваше распоряжение будет выполнено в точности, господин Пьер. Вот только как бы господин Кростенкуп не раскусил все завтра: ведь он будет искать дырки — он их каждый раз считает. А потому возьмите, пожалуй, сотню пиявок вместо семидесяти — ведь не все они впиваются в тело как положено…

— И вы заберете их себе, госпожа Умбер, чтобы они затем пользовали других клиентов?

— Нет! Я отпущу их гулять по улицам с тросточкой в руке!