«Очень рад, что у тебя еще есть надежда. Не сомневаюсь, что она достойна, разумна и не основана на несбыточных фантазиях, которые принесли бы необычайное счастье, если бы только сбылись».

«Вы правы, отец мой, — проговорила Натали, придав словам и лицу наивозможно сентиментальное выражение. — О! Как вы правы! Теперь я знаю, что любовь — это только мечта; это горькая, эгоистичная страсть, чью божественную сущность искажают гнусные расчеты. Клянусь, батюшка, отныне я наглухо закрываю душу свою перед напрасными чаяниями. Нет, я не хочу больше ни любить, ни быть любимой; но есть в этом мире святая привязанность, которая своим величием и глубиной намного превосходит любовь и которой я хотела бы посвятить свою жизнь. Папа, папенька! — разрыдалась Натали. — Ваша нежность ко мне открыла мои глаза на самую сильную страсть; отец, я хочу ребенка!»

Фирьон чуть не грохнулся со стула, услышав такое заявление, поразившее его не столько смыслом, сколько манерой, в которой было высказано. С трудом оправившись от волнения, он ответил:

«Ладно, дитя мое! Пройдет положенный срок траура, и если ты так хочешь, то после десятимесячного срока, положенного по закону вдовам, прежде чем они снова могут выходить замуж, я куплю тебе другого жениха; я немедленно примусь за поиски подходящей партии».

Внимательно выслушав отца, Натали взглянула на него с видом глубокомысленного любопытства и, тоном клиента, уточняющего у адвоката смысл текста закона, который, как он думает, вполне можно обойти, спросила у Фирьона:

«Но почему, отец, женщинам положена эта отсрочка перед новым замужеством?»

Фирьона, казалось, несколько смутила такая постановка вопроса; но он принадлежал к мужчинам, полагающим, что женщина может и должна знать, как трудна жизнь, полная обязательств перед писаными законами. Потому, услышав откровенно-невинный вопрос дочери, он решил дать столь же откровенное разъяснение:

«Так вот, дитя мое, в течение десяти месяцев после смерти мужа может родиться ребенок, ибо, как правило, беременность не продолжается более девяти месяцев; поскольку ребенок является ребенком усопшего супруга, то мудрость закона в том, чтобы женщина не заключала новый брак, пока не будет уверена в своем положении относительно семьи, которую она покидает, а также семьи, в которую собирается войти».

Натали пребывала в глубокой задумчивости, пока Фирьон продолжал разглагольствовать в том же духе:

«Это связано с соображениями наследства, раздела имущества и другими вопросами, разъяснение которых потребовало бы слишком много времени».

«Насколько я вас понимаю, батюшка, — заговорила вдруг Натали, — если я стану матерью в течение десяти месяцев, то мой ребенок будет носить фамилию дю Берг».

«Н-да, безусловно…» — Фирьон явно пришел в замешательство.

«Я хочу сказать, с точки зрения закона», — уточнила Натали.

Фирьон перестал что-либо понимать, а вернее, попросту испугался развивать эту тему; потому он решил повернуть разговор в другое русло:

«Завтра мы уезжаем; вернемся в Париж, где пруд пруди достойных тебя и твоего состояния мужчин; они введут тебя в самое наивысшее общество, и радости самолюбия заставят тебя забыть о счастье в любви, от которой тебя теперь так воротит».

«Отец, не нужно мне никакого другого имени, чем имя единственного любимого мной мужчины».

«Но тогда, — сказал Фирьон, вынужденный покинуть последние оборонительные рубежи, — что же ты имеешь в виду?»

«Отец! — возопила вся в слезах вдовушка-девственница, падая на колени. — Отец, я же сказала, что хочу ребенка!»

— Кровосмешение!!!{186} — воскликнул Луицци.

— Вы, милый мой барон, глупец! — вспыхнул Дьявол. — Не имеете ни малейшего понятия о многообразии жизни и воспитаны на современной литературе наихудшего пошиба; превращаете в какую-то мерзкую гнусь сцену, которая кажется мне просто занятной, не более того; никакого кровосмешения здесь и в помине не было.

— Что ж, посмотрим, — нетерпеливо сказал Луицци. — Так чем же тогда закончилась эта трогательная беседа отца с дочерью?

— Эта трогательная беседа закончилась ровно через две минуты, — недовольно фыркнул Сатана, — которые я потерял из-за твоей тупоумной реплики; а поскольку каждое мгновение нашего разговора бесценно, я оставляю за собой право опустить ее концовку; впрочем, я, так и быть, расскажу о некоторых ее итогах.

— Я весь внимание; слушаю тебя, кровопийца. — Барон смирился, пообещав себе более не прерывать повесть Дьявола, какой бы экстравагантной она ему ни показалась.

— Так вот, — продолжал Дьявол, — на следующий день папаша Фирьон решил в одиночестве прогуляться по окрестностям Б…; он шел прямо по полям, дружески заговаривая со встречными крестьянами. Первый, лет сорока пяти, оказался уж очень уродливым и хилым, и Фирьон поспешил с ним распрощаться. Второй, толстый и весьма могучий на вид коротышка, был неприлично бедным и грязным. Мимо третьего, шестидесятилетнего старикашки, Фирьон прошел быстрым шагом. Он подумывал уже о возвращении, но вдруг заметил здоровенного парня от силы лет двадцати пяти; любо-дорого было смотреть, с каким рвением тот пахал, что говорило о необычайно крепком здоровье, и каким мощным голосом пел, что выдавало прекрасно развитую грудную клетку. Молча изучив его, Фирьон подошел к детине поближе и произнес…

— Как! — вскричал Луицци, потрясенный неприкрытой откровенностью ситуации. — Как? Вот так прямо все и выложил?

— В отличие от вас, — не удержался от подковырки Дьявол, — Фирьон отличался недюжинным умом. Он сказал симпатяге следующее:

«Приятель, вы не хотели бы заменить одного человека?»

«Заменить? Кого? И зачем?»

«Одного моего племянника, попавшего под рекрутский набор».

«Спасибочки, — ответил детина, — но я, во-первых, невоеннообязанный, как единственный сын вдовы, а во-вторых, не испытываю ни малейшего желания заниматься за кого-то делом, которое и мне самому вовсе не по нраву. Да тут в округе до черта бездельников, готовых решить вашу проблему, папаша».

«Не думаю, что это будет легким делом, — возразил Фирьон, — ибо мой племянник — парень хоть куда, а генералы наверняка будут возражать, если вместо мускулистого здоровяка им подсунут какого-нибудь заморыша».

«Эт точно, — подбоченился крепыш, выставив грудь колесом, — я тоже так думаю, как вы говорите, и уж в любом случае это обойдется вам недешево».

«А! — сплюнул Фирьон. — Цена меня мало волнует. Такому молодцу, как ты, я спокойно отвалю тысчонку экю».

«Охотно верю, — пахарь взял в руки мотыгу, снова принимаясь за работу — великолепный предлог для того, чтобы слушать, делая вид, что далее продолжать разговор бесполезно. — Охотно верю, вашество, но тут неподалеку есть вдовушка, которая расщедрится на большее, если я соглашусь заменить ее усопшего супруга».

«О! — не смутился Фирьон. — Я, кажется, оговорился: я имел в виду две тысячи экю».

«Неплохой дядюшка у вашего племянника». — Словно не слыша, парень ковырялся в земле, насвистывая какой-то старомодный мотивчик.

«Три тысячи», — набавил Фирьон.

«Это подошло бы тому краснорожему толстяку, что живет по другую сторону дороги».

«Четыре», — невозмутимо предложил Фирьон.

Батрак наконец оторвался от сохи и пробормотал, уже явно потеряв контроль над собой:

«Сколько же это денег — четыре тысячи экю?»

«Ровно двенадцать тысяч франков».

«Двенадцать тысяч! Лакомый кусочек! А какой процент это будет приносить в год?»

«Шестьсот франков».

«Шестьсот франков! — Парень почесал голову, словно что-то подсчитывая. — Это получается — три франка и пять су в день?»

«Не совсем, — возразил Фирьон, поднаторевший в расчетах, пока потом и кровью зарабатывал свои миллионы, — три франка и пять су в день составляют приблизительно тысячу двести франков в год».

«Ну хорошо! — сказал крестьянин. — А для ренты в три франка и пять су в день, то есть в двенадцать сотен ливров в год, — сколько для этого нужно денег?»