О! Как права была Каролина, когда говорила, что ничто не в силах передать грацию этой гибкой талии, сластолюбивую раскованность этого стройного тела, Жюльетта кружилась, кружилась, ее платье раздувалось, подчеркивая мягкие и плавные линии тела, волосы развевались вокруг головы. Глаза, полузакрытые, трепетали и блестели, время от времени она бросала из-под ресниц взгляды, пропитанные негой. Ее приоткрытый рот демонстрировал белизну зубов, губы подрагивали, все тело казалось напряженным от необузданной жажды любви, и Луицци почувствовал, как в нем снова забродили жгучие желания, которые эта женщина всегда возбуждала в нем. Вдруг Жюльетта поникла и, казалось, вот-вот потеряет сознание в руках своего кавалера, она выскользнула из его объятий, но перед тем, как упасть, протянула руку к Луицци. В невольном порыве барон бросился к ней. Но в тот момент, когда он почти коснулся руки Жюльетты, другая рука остановила его: все исчезло, он увидел Каролину, стоявшую перед ним на коленях, она была бледна, измождена, почти при смерти.

— Арман, — прошептала она, — ты спасен, спасен!

Барон поднял свою сестру и долго смотрел на нее, не в силах оторвать глаз, затем обнял ее и сказал:

— Ах! Каролина, ведь это ты… ты… спасла меня?

— Да, она, — ответил ему хорошо знакомый голос.

Луицци обернулся и увидел Леони.

— Да, — повторил другой голос, — это она спасла вас.

Луицци узнал голос Эжени.

При виде трех дорогих ему женщин Луицци почувствовал, как все тайные страхи, все ужасные мучения, все неистовые желания, терзавшие его мгновение назад, растаяли как дым. На смену им пришел тихий, светлый и благотворный покой, он не ощущал ничего, кроме неясной тоски и печали, которая казалась лишь тенью прошедшей боли, и он взмолился:

— О! Придите ко мне, мои ангелы, придите, вы помогли мне, вы не покинули меня.

— Нет, Арман, — сказала Леони, — не называйте нас так, среди нас есть только один ангел, Каролина.

Это она, найдя нас больными на том несчастном постоялом дворе в Буа-Манде, вернула нам мужество, она выходила нас и спасла от смерти, она, слышите ли вы, едва завершив этот тяжкий труд и зная, какая опасность угрожает вам и как вам можно помочь, не колебалась между всеобщим презрением и справедливостью, тогда как я, Арман, устав от бед, уже начала сомневаться и не знала, должна ли я бросить вызов общественному мнению и обвинить моего убийцу в убийстве мужа ради оправдания любовника. Она же решительно обвинила преступника, чтобы спасти невиновного, она нашла в себе столько мужества и добродетели, что выдержала насмешки даже самих судей, которые утверждали, что она мстит мужу за то, что он бросил ее, и весь свет подхватил эту клевету, но она не обращала на нее внимания; она же добилась от Жака Брюно, чтобы он сказал правду; она потратила все свои силы, чтобы спасти человека, который, казалось, никогда не сможет отблагодарить ее, так как тогда ваш рассудок изменил вам, Арман, но она добивалась справедливости для человека, впавшего в беспамятство, и после того, как она смыла с вас пятно позора, она вырвала вас и из лап смерти, это она проводила с вами все ночи, все дни, следя за каждым вашим движением, ловя каждое ваше слово, каждый вздох.

— Вы были рядом со мной, — тихо возразила Каролина, — поддерживая в этом тяжком испытании, и Господь протянул мне руку, чтобы идти до конца и спасти…

— Меня! — вскричал Луицци, вспомнив о выборе, который он должен сделать. — Меня! Поздно! Я погиб!

— Нет, брат мой, — возразила Каролина, — даже если правда, как я слышала не один раз, что нашей семье предначертаны горе и преступления, даже если правда, как говорила мне Леони, что тебя преследует ужасный рок…

— Да! Это правда, — горячо подтвердил Луицци, — он всегда тяготел надо мной, я хотел найти опору в самых разных вещах, но все они разбивались в моих руках, в моих грязных и порочных руках, я хотел знать правду, но правда представала предо мной лишь в виде уродливой и отталкивающей картины, я протягивал руку всем, кого встречал на своем пути, но руки счастливцев лишь ранили руку, которую я им протягивал, и рука моя лишь добивала тех несчастных, которым я хотел прийти на помощь. Сестра моя, сестра моя, я проклят!

— Арман, — изумилась Каролина, — так ты никогда не протягивал руки свои к Господу?

— К Господу? — повторил барон.

Но пока колени его сгибались, а руки складывались для молитвы, зазвонили часы, и громовой голос изрек:

— Час твоего выбора миновал, барон, следуй за мной!

И тут, как будто пламя вулкана пожрало его за один миг, замок Ронкероль исчез, а на его месте осталась лишь глубокая пропасть, которую крестьяне прозвали адовой воронкой.

Говорят, в то же мгновение видели, как с края этой бездны поднялись ввысь три белые фигуры: они долетели до неба, и одна из них, приблизившись к престолу Господню, просила за тех, что остались позади, и когда Всевышний показал, что они могут войти, дева пречистая, дева грешная и жена неверная{508} преклонили колени и вознесли молитвы свои за душу барона Франсуа-Армана де Луицци.

ПРИЛОЖЕНИЯ

Н. Т. Пахсарьян

ФРЕДЕРИК СУЛЬЕ — «ХОРОШИЙ СРЕДНИЙ ПИСАТЕЛЬ»

В 1842 году Бенжамен Рубо в сатирической литографии «Большая дорога в будущее» запечатлел шествие самых заядлых и популярных «романтиков» своего времени: возглавляет это шествие одетый драгуном В. Гюго, несущий лозунг «Уродливое — это прекрасное». За ним следуют Т. Готье, Ф. Вей, П. Фуше, Э. Сю, А. Дюма, Ф. Сулье, Л. Гозлан, К. Делавинь, Ж. Мери, А. Карр, А. де Виньи. Конечно, такое смешение, с нашей точки зрения, разных по масштабу фигур в одной литературной команде сделано человеком, явно иронически относившимся к романтизму, и можно было бы подумать, что тесное соседство, например, Гюго и некоего П. Фуше «организовано» для насмешки над главой романтиков. Но серьезных почитателей таланта тех, кто современному читателю, даже специалисту-филологу, вряд ли знаком, было в XIX веке также немало. Современники Гюго и Бальзака, Стендаля и Мериме, оценивая литературную продукцию своего времени, то и дело ставили рядом имена, для нас несовместимые[13], читали и почитали произведения, в бессмертии которых и их авторов не сомневались, хотя, как показало время, ошибались в своих прогнозах. Многие из этих знаменитостей давно канули в Лету, не оставив на первый взгляд хоть сколько-нибудь заметного следа в истории литературы. Однако «странный» список имен тех, кого изобразил Б. Рубо, демонстрирует не только, и даже не столько, то, что читатели XIX века заблуждались в своих литературных пристрастиях и имели небезукоризненный вкус, сколько открывает нам неизученный пласт литературной жизни позапрошлого столетия. Поневоле воспринимающаяся нами в историко-литературной перспективе как устоявшаяся, систематизированная, иерархизированная, литература 19-го столетия и систематизировала и иерархизировала саму себя иначе, чем это делаем мы. Литография дает возможность понять, как разнообразно и одновременно тесно взаимодействуют, сплетаются, пересекаются творческие поиски тех, кто в исторической перспективе оказывается разведен по разным ценностно-иерархическим ступеням литературы, отнесен к разным литературным направлениям, к различным пластам культуры. Обращение к литературной повседневности прошлой эпохи может внести существенные коррективы в наше представление о романтизме и реализме XIX века, об их соотношении и внутреннем содержании.