«Только через пять дней моего заключения я смогла написать вам, Арман, но я настолько потрясена одной ужасающей сценой, что начну с нее рассказ о том, что приключилось со мной после нашей разлуки — несчастья, на которое я не смею больше сетовать, ибо оно кажется ничтожным рядом с тем, которому я стала свидетелем и которому, возможно, вы, в вашем положении, сумеете помочь».

«Чтобы не смешивать рассказ о моих собственных невзгодах с теми, которым я стала свидетельницей, я поведаю вам день за днем о том, что случилось с того момента, как нас разлучили.

После вашего побега я осталась наедине с господином де Серни, и в нашей беседе он с цинизмом человека, решившегося на подлость, признался, что заставит меня заплатить честью за разглашение тайны, которая связала нас и которая неведомым мне образом стала известна вам.

Господин де Серни нашел в будуаре письма, которые мы писали, он подобрал их и, ввиду нашего отъезда из Парижа, счел возможным обвинить меня в супружеской измене и тем самым отомстить за себя.

Самым подлым в поведении господина де Серни было то, что, когда он излагал мне с холодной низостью свои уродливые планы, им двигала не месть за свою поруганную честь, а его недостойная тайна, его постыдное положение, до которого его довел разврат. Когда он говорил со мной так, он еще думал, что я невинна, предполагал, что я бежала лишь от его преследований, а вы лишь мой защитник, мой преданный друг.

Арман, мне захотелось воздать ему за зло, которое он мне причинял, я хотела ранить его извращенное самолюбие, делавшее его таким подлым и жестоким, и я сказала ему правду… я сказала, что ты стал моим любовником. Я достигла своей цели. То был ему нож в сердце, я наточила этот нож моей любовью к тебе, она вдохнула в удар разящую силу. Что я люблю тебя, люблю всей душой, для него ничего не значило, а ведь я люблю, Арман, люблю, потому что принесла тебе счастье и горе, потому что возложила на твои плечи тяжкое бремя, которое тебе еще долго придется нести, но я видела, как за те несколько часов и несколько дней, которые были нам даны, от моих слов прояснялась твоя душа, а от моих взглядов сердце твое забывало о горестях. Все это было выше его понимания, и недостойное поведение господина де Серни так возмутило меня, что я унизила его, нанесла удар туда, где это ничтожество прятало свое самолюбие.

Да, я призналась ему, что ты мой возлюбленный, что я люблю тебя, но еще я сказала ему, что отдалась тебе, и рассказала, как это случилось, как я целый день провела у тебя на коленях, а целую ночь — в твоих объятиях, я рассказала ему обо всем, даже о пылкости наших поцелуев, да, я опустилась до подробностей, ибо видела, как раздражает его каждое мое слово, как мучают его мои признания, как он бесится от бессилия, и никогда ни одна женщина в мире не гордилась так своей красотой и не была так счастлива в своем падении.

Возможно, если бы мы были одни в пустом доме, мне не удалось бы безнаказанно воздать господину Серни за зло, что он мне причинил, но, отдав меня во власть закона, он тем самым отдал меня и под его защиту, он не мог забыть, что за дверью стоит комиссар, который должен увести меня. Благодаря этому он потерпел поражение в нашей борьбе и сдался, передав меня в руки тех, кто пришел арестовать меня.

Тогда я встретила юную нищенку и отправила ее за вами.

Меня сразу же отвели в городскую тюрьму. Полицейский, которому поручили мой арест, оказался довольно любезным человеком, чтобы понять, что мое предварительное заключение не должно быть более невыносимым, чем то, к которому может приговорить меня суд. Он не мог изменить ради меня назначение зданий, в которых проходило предварительное заключение, и спросил, не желаю ли я занять одиночную камеру в той части, где размещаются тихие умалишенные женщины, встреча с которыми не представляет никакой опасности. Между безумием и преступлением, между женщинами, потерявшими рассудок, и женщинами, потерявшими всякий стыд, между бессмысленными речами первых и непристойной бранью вторых я, ни минуты не колеблясь, сделала выбор и последовала совету полицейского. Меня разместили в соответствии с моим пожеланием, и я смогла подумать над моим положением и написать отцу, чтобы поставить его в известность. На следующий день я не захотела выходить, я видела в окно умалишенных женщин, которые бродили пошатываясь, как привидения, с застывшим или блуждающим взором, напевая, разговаривая, жестикулируя, одна из них надела на голову венок из прошлогодней травы, как бы собираясь на бал, другая повесила на пояс букет новобрачной, чтобы пойти к алтарю, третья качала на руках небольшое полешко, напевая ему нежные песенки, прикладывала его к груди, называла дитяткой; глядя на нее, я расплакалась.

Вскоре я поняла, что не узнаю ничего об усилиях маленькой нищенки, которые она будет предпринимать, чтобы добраться до меня, если не стану общаться, по крайней мере, с надзирательницами, которые свободно передвигаются по всей огромной тюрьме.

Я спустилась во двор и подошла к одной из них, она согласилась пойти узнать, не искала ли меня девочка, которой я обещала защиту и помощь.

Эта женщина знала, за что меня арестовали, она знала мое имя и понимала, что я смогу щедро отблагодарить ее за любезность, поэтому она быстро удалилась, попросив меня подождать.

Я села в уголке обширного двора, отведенного для прогулок умалишенных, но старалась не смотреть на них, избегая их взглядов, как вдруг обнаружила, что две женщины, разместившись неподалеку, со странным любопытством разглядывают меня. Обе были очень красивы, но одна уже поблекла под тяжестью лет и невзгод, другая же, напротив, несмотря на подавленность, отличалась прекрасным здоровым видом.

Она особенно поразила меня, потому что ее лицо показалось мне знакомым, и в то же время она как будто тоже пыталась вспомнить меня. Это взаимное рассматривание длилось несколько минут, и, наверное, я подошла бы к этим женщинам, подталкиваемая инстинктивной жалостью, но вернулась надзирательница и сказала, что действительно маленькая нищая приходила меня искать, однако, поскольку мой муж приказал никого ко мне не пускать, девочку прогнали.

Эта беда, а в моем положении это было настоящей бедой, заставила меня забыть о двух женщинах, которые продолжали наблюдать за мной, и я вернулась в мою убогую камеру, потеряв всякую надежду узнать, что с вами сталось.

Едва я вошла к себе, как через прутья решетки на моем окне увидела, что одна из женщин, та, которая показалась мне знакомой, живо расспрашивает надзирательницу, с которой я только что рассталась. Несмотря на глубокое отчаяние, которое угнетало меня, ее любопытство возбудило мое, но не настолько, чтобы я захотела немедленно его удовлетворить. Кроме того, мои мысли были полны вами, Арман, я думала о нашей столь нежданной встрече, о нашей неслыханной любви, о нашем столь коротком счастье и о горе, которое свалилось на нас так скоро.

Увижу ли я вас, Арман? Рок, который как будто преследует вас, не распространяется ли на всех, кто к вам приближается? Я боюсь его, но он меня не остановит, какой-то тайный голос говорит мне, что я любила вас так, как должна была любить, и что со мной вы были бы счастливы. Слишком самонадеянно, да, Арман? Но я чувствую, что принадлежу вам полностью, хотя всего мгновение была вашей; преследуемая, заключенная как падшая женщина, я до сих пор чувствую, что готова отдать вам всю мою жизнь, свободу, репутацию, я не могу запретить себе думать, что судьбой, которая так стремительно и крепко соединилась с вашей, мне предназначено служить вам сестрой, подругой и опорой{496}.

Слепой старик, к своему счастью, встретил на дороге юную нищенку, и та стала его поводырем, так и я оказалась на вашем пути, чтобы протянуть вам руку. Как жаль, что мы встретились поздно! Простите меня, Арман, простите, что я все время говорю о себе, но вы должны знать, что я стала вашей иначе, чем отдалась бы любому другому, кто захотел бы оказаться на вашем месте. Теперь я могу об этом сказать. Первое слово, с которым вы обратились ко мне, врезалось в мою жизнь, такую спокойную и смиренную, как камень, брошенный в гладкую и прозрачную воду: ваше ничего не значащее слово смутило меня, что-то подсказало моему сердцу: „Берегись!“

Отчего? Я вас не знала. Я встречала многих мужчин, более знатных, более красивых, более известных, чем вы, но ни один не нарушил того неизменного покоя моего разума и сердца, который я принимала за счастье, только вы задели меня, по существу даже не говоря со мной, мой испуг возмутил меня{497}, и вы должны помнить, Арман, с каким чувством я превозносила человека, которого теперь считаю ничтожеством. Я хотела наказать вас за то, что вы заставили меня усомниться в моей власти над самой собой, и, когда вы произнесли те роковые слова о госпоже де Карен, не знаю, кто подтолкнул меня потребовать от вас объяснений.

Все было ново для меня, в том числе непреодолимая потребность сделать то, против чего восставал мой рассудок. Я вам написала — вы пришли. Небо или ад довершили дело? Какова бы ни была глубина моего падения, я хочу надеяться, что пала не для того, чтобы погубить вас.

Я рассказываю вам все это, Арман, потому что думала об этом весь тот бесконечный день, потому что, вовлеченная за несколько суток в события, которые могут заполнить целую жизнь, я впервые улучила спокойную минутку, чтобы заглянуть себе в душу и спросить, не была ли я, по сути, и всегда самой безумной и самой грешной из женщин.

Я перелистала минуту за минутой, слово за словом эти такие короткие, такие жгучие и такие скоротечные страницы моей жизни, пытаясь понять, какое умопомрачение, какая горячка увлекли меня, но ни на мгновение не пожалела о том, что стала вашей, и почувствовала, что никогда не пожалею.

Если бы ты знал, Арман, ты, который, несомненно, находится в том состоянии, когда человек сгорает от нетерпения, когда медленное течение дел, которое сковывает тебя, невыносимо, если бы ты знал, как быстро летит время, когда оно оседлает одну мысль! Оно летит с такой скоростью, что, когда настал вечер, я не могла думать ни о чем, а лишь повторяла: „О! Я люблю тебя, Арман! Я люблю! Люблю!“

Ночь пришла, и ночь, конечно, пролетела бы так же, как день, если бы надзирательница, которая внезапно вошла в мою комнату, не прервала моих размышлений. Она напомнила мне о женщине, которая заинтересовала меня, и, чтобы отблагодарить ее за оказанную мне услугу и дать ей повод заполучить вознаграждение, я спросила ее, кто те две сумасшедшие, которые гуляли вместе, тогда как все остальные держались поодиночке, ибо я узнала здесь странную и ужаснувшую меня вещь: оказывается, безумные никогда не общаются между собой, не любят и не поддерживают один другого. Неужели сердце оставляет их вместе с разумом? На мой вопрос надзирательница ответила мне вопросом:

„Так вы не узнали ту, что помоложе? А она вас узнала“.

„Так кто же она?“

„Я скажу вам, — прошептала надзирательница, — хотя нам запрещено открывать имена, чтобы у их семей не было неприятностей: это госпожа де Карен“.

Я вскрикнула от изумления.

Госпожа де Карен — ты слышишь, Арман? Та самая женщина, из-за которой ты произнес те роковые слова, которые соединили нас. Госпожа де Карен, я позволила оклеветать ее, зная, что она невинна, чтобы потешить тщеславие человека, имя которого носила, госпожа де Карен — безумная, заключенная вместе с госпожой де Серни — прелюбодейкой! Не могу передать, Арман, что со мной сталось: я узрела кару за мой грех и поняла, что пустые и злые слова, которые мы так легко бросаем на ветер, способны разрушить самую благополучную жизнь.

Увы! Если бы я не позволила клеветать на госпожу де Карен, вы бы мне не ответили, Арман, я не узнала бы вас и не оказалась бы в той же тюрьме, что она. Эти мысли одолевали меня, пока надзирательница пыталась объяснить мне, что госпожу де Карен преследовала навязчивая идея о том, что господин де Карен хочет убить господина де Воклуа. Ее рассказ ничуть не интересовал меня, я полностью была поглощена своими мыслями, я едва слышала, как она рассказывала мне, что другая женщина была из ваших мест, что ее зовут Генриетта Бюре и она воображает, будто ее долгие годы держали в подвале{498}, где она родила ребенка, и вывели оттуда только для того, чтобы упрятать в сумасшедший дом и отнять у нее дочь. Наступил час отбоя, меня заперли, и я уснула. Впервые за всю мою жизнь я узнала, что физическая усталость может служить лекарством от утомления души, и после всех этих жестоких и беспокойных ночей я проснулась уже днем. Моя первая мысль была о тебе, и я поспешила выйти. Оказалось, у надзирательницы есть для меня новости, — завидя меня, она поспешила ко мне через двор.

„Кто-нибудь спрашивал меня?“

„Маленькая нищенка здесь“, — ответила она.

„Так ее впустили?“

„Было бы трудно закрыть перед ней ворота, так как ее прислали сюда по обвинению в краже“.

„Ребенка! — вскричала я. — Ребенка! Нет, это невозможно!“

„Черт возьми! Да она хвастается каждому встречному и поперечному — если вы ее увидите, она вам тоже все расскажет“.

Тогда я подумала о кошельке, который дала ей для вас, и решила, что она присвоила его, и хотя это предположение лишало меня надежды узнать, что с вами стало, я возненавидела себя за то, что послала искушение этой несчастной, я не хотела, чтобы наша встреча стала роковой для нее, и попросила надзирательницу устроить нам свидание.

„Вечером, — сказала мне она, — сегодня вечером, до отбоя, я приведу ее к вам в комнату, отсутствие девочки заметят только в общей спальне, а там я скажу, что она рано легла спать, но вам придется продержать ее у себя всю ночь, так как я смогу отвести ее обратно только завтра утром“.

„Хорошо, — сказала я, — буду ждать“.

Мгновение спустя я снова увидела госпожу де Карен и Генриетту Бюре, другую безумную, которая никогда не отходит от нее ни на шаг. Мне показалось, они избегают меня, я подумала, что им стала известна причина моего заточения, я забыла, что они сумасшедшие, почувствовала себя униженной и обиделась на них. Когда они прошли мимо, я не могла оторвать от них глаз. Именно тогда я заметила, что только они, в отличие от всех остальных женщин, держались вместе, разговаривали, а надзирательница поведала мне, что они и содержатся в одной камере. Не могу передать, какое странное чувство притягивало меня к этим женщинам и одновременно отталкивало от них. Мне хотелось заговорить с ними, но я боялась. Я опасалась, что мой интерес к ним развеется, как только услышу бессмысленные слова, внушавшие мне такое отвращение, когда я слышала их от других. Я чувствовала, что должна сдержать мою жалость, я не могла их утешить, но не хотела и перестать сочувствовать им.

Я погрузилась в мои мысли, как вдруг одна из женщин, прогуливавшихся по двору, подскочила ко мне с хохотом и принялась говорить, что была возлюбленной Наполеона и коронованной императрицей всех французов. Я отвернулась и хотела уйти, но пример одной оказался как бы заразительным для других. Ко мне приблизились другие умалишенные, они кричали, умоляли, обвиняли: одна приняла меня за соперницу, которая увела у нее любовника, другая — за подлую интриганку, которая отдала ее палачам, третья — за ведьму, которая пила кровь ее ребенка. Я стояла одна посреди толпы безумных существ, в кольце жутких, искаженных лиц: меня охватил непередаваемый ужас, поток бессвязных слов оглушил меня, заледенил мою кровь, напугал. Я почувствовала, что теряю сознание, кровь отлила от моего лица, я пошатнулась и упала бы на том месте, с которого не могла сдвинуться, если бы госпожа де Карен и ее подруга не подбежали ко мне и не вырвали бы из безумного круга; они проводили меня до двери моей камеры, и та, которую зовут Генриеттой Бюре, сказала мне с мягкостью, тронувшей меня до глубины души:

„Возвращайтесь к себе, сударыня, и если вам придется долго пребывать в этой части тюрьмы, то постарайтесь избегать подобных зрелищ, иначе ваш разум может повредиться“.

„Да, — поддержала ее госпожа де Карен, — лучше оставайтесь в вашей камере, я, например, без Генриетты скорее всего тоже сошла бы с ума“.

Госпожа де Карен не считала себя сумасшедшей, а я, кем была я? Я сказала бы те же самые слова. Самообладание, с которым эти женщины бросились мне на помощь, испугало меня не меньше, чем бред остальных; в полном смятении, подавленная и растерянная, я вошла в камеру.

В ужасной тревоге я ожидала прихода маленькой нищенки, мне казалось, что, поговорив с этим ребенком обо всем, что со мной произошло, я приду в себя. Мне был нужен посторонний свидетель. То был ужасный день. Я затыкала уши, чтобы не слышать вопли несчастных, слонявшихся по двору. Я пряталась, чтобы не видеть их лица, прижимавшиеся к решетке моего окна. Наконец наступила ночь, не принеся избавления от страхов. Арман, не могу передать вам, что я делала. Дабы удостовериться, что я не безумна, я почти сошла с ума. Я вспоминала детство, лишь бы убедиться, что ничего не забыла. Я читала вслух стихотворения наших великих поэтов, чтобы проверить свою память. Я хотела во что бы то ни стало вспомнить имена и число тех, кого видела в такой-то день, я обезумела от страха стать безумной, как вдруг маленькая нищенка вошла в мою камеру: я бросилась к ней, Арман, я искала помощи у ребенка, которого подобрала на большой дороге. Ее первое же слово принесло мне больше облегчения, чем все мои усилия, — она заговорила о вас:

„Я его видела“, — сказала она.

И она передала мне ваши слова. Вы спасете меня, Арман, не правда ли, вы спасете меня? Ах! Вы меня уже спасли: я начала думать о вас, я вернулась к вам, вы дали мне надежду, я почувствовала, как рассудок возвращается ко мне, я была счастлива».