— Король! Король!

Луицци, желая досмотреть до конца это представление, кивнул, давая понять, что дикарь не ошибается. И тогда Акабила сначала бросился на колени, словно умоляя о покровительстве, а затем вскочил, встал рядом с Луицци с еще более величественным видом, как бы говоря, что когда-то был ему ровней, казалось, он указывал на что-то очень далекое; в то же время он не переставал повторять одно и то же слово:

— Король! Король!

Луицци с живым интересом следил за пантомимой и знаком предложил малайцу продолжать. Дикарь тут же забегал по комнате, указывая то на раззолоченные подсвечники, то на роскошные пуговицы на рубашке барона, то на притертую стеклянную пробку графина с отшлифованными, как у бриллианта, гранями, и сказал (ибо его жесты были так же красноречивы, как слова), что когда-то он сам обладал огромным количеством подобных предметов.

Пока барон отлично понимал все, что малаец хотел дать ему понять, и Акабила принялся рассказывать дальше. Он изобразил грозу, имитируя голосом и руками завывание ветра и раскаты грома, судно, плывущее по воле урагана, шквал, бросивший корабль на рифы, а затем человека, который из последних сил борется с разъяренными волнами и, выброшенный наконец ими на берег, теряет сознание. Луицци поначалу не мог понять толком, кого имеет в виду малаец, пока тот, изображая, как потерпевший кораблекрушение с трудом поднимается, не повторил в точности жесты и походку старого толстосума Риго. Рассказ Акабилы продолжался: вот измученный бедолага тащится по берегу, встречается с местными жителями, которые разорвали бы его на куски, если бы не некий старец, оказавший ему помощь и поселивший его в своем доме. С этого места изложение дикарем дальнейших событий стало не совсем ясным; Арман догадывался только, что речь идет об убийстве и похищенных сокровищах, но детали рассказа ускользали от него, ибо тонули в судорогах и слезах малайца. Барон собирался уже попросить его объясниться яснее, как вдруг из коридора послышался громовой голос папаши Риго, во всю мощь своих голосовых связок призывавшего Акабилу. Малаец побледнел, задрожал и хотел было уже спрятаться за портьерой, но в этот момент Риго рывком распахнул дверь и увидел его.

— Ты что здесь делаешь, обезьяна? — гневно прокричал Риго.

Жокей самым невинным образом улыбнулся и, показав на сапоги, брошенные им ранее на стул, мило произнес:

— Ром! Ром!

Господин для начала отвесил ему хорошего тумака, а затем, пинками выгоняя дикаря из комнаты, проскрежетал сквозь зубы:

— Скотина ты тупорылая, кому нужны твои сапоги на ночь глядя?

Малаец не проронил ни малейшего звука, но выразительно взглянул на Луицци, как бы желая сказать, что рассчитывает на его сдержанность. Господин Риго вышел за ним, предварительно извинившись за безобразную сцену.

— Мы, деревенские, не очень-то любим давать рукам волю, — ухмыльнулся он перед тем, как перешагнуть через порог, — но иначе разве втолкуешь этому животному, как себя вести?

Оставшись в одиночестве, Луицци размышлял какое-то время обо всем, что узнал, спрашивая себя, не следует ли ему донести в полицию о зародившихся у него подозрениях. Однако он побоялся совершить еще один неосмотрительный поступок наподобие того «доброго» дела, которое он совершил ради Генриетты и результаты которого были ему практически неизвестны, если не считать того факта, что бедная девушка оказалась в доме для умалишенных. Барон загорелся даже узнать всю правду о тех событиях, хотя, как ему казалось, он уже догадался об их основных деталях, и хотел было позвать Дьявола, но в этот момент услышал легкий стук в дверь.

Дверь распахнулась, и Арман увидел госпожу Пейроль, которая от смущения и испуга оставалась какое-то время на пороге. Барон предложил ей сесть:

— Могу я узнать, сударыня, чем обязан такой чести?

Волнение и замешательство бедной женщины были совершенно неописуемы; она пыталась извиниться, но из уст ее раздавалось только невнятное бормотание, наконец, после настойчивых расспросов Луицци, она набралась смелости и ответила, по-прежнему не поднимая глаз:

— Вы знаете о моем положении, сударь… я бедна. Смерть господина Пейроля ввергла меня в нищету, поскольку он не оставил после себя детей и его семья отспорила в свою пользу все его имущество.

— Как! — в совершенном изумлении воскликнул Луицци. — Значит, мадемуазель Эрнестина…

— Она не от господина Пейроля, — подняла голову Эжени. — Это грустная и длинная история, сударь…

— Пересказ которой вам, видимо, слишком дорого обойдется, — ледяным тоном сказал барон. — Не хочу возлагать на вас столь тяжкий труд, но готов узнать, что привело вас ко мне.

— Нет, — с грустью в голосе возразила Эжени, задетая холодностью Луицци; поднимаясь, она добавила, склонив голову: — Нет, это невозможно! Простите мне мою неосмотрительную выходку, сударь, и забудьте о ней.

— Как вам будет угодно, сударыня. — Луицци поднялся, провожая ночную посетительницу, но госпожа Пейроль, приблизившись к двери, вдруг остановилась и обернулась к Луицци.

— И все-таки, — с решимостью в голосе воскликнула она, — раз уж вы приехали сюда, то я вынуждена сказать вам кое-что. Дочь моя сделала свой выбор; господин Бадор, обратив свое внимание на нее, продемонстрировал, что он хорошо разбирается в людях: он знает, что если приданое, назначенное дядюшкой, достанется мне, то дочь моя будет столь же богатой, как и я, а если оно достанется Эрнестине, то ему ни копейкой не придется делиться с ее матерью.

— Как? Вы так считаете, сударыня? — изумился Луицци.

— Я в этом уверена, сударь. Эта беда еще только поджидает меня; но вполне может так случиться, что богатство свалится мне в руки, и, честное слово, я куда больше опасаюсь разделить его с одним из тех женишков, которых вы имели удовольствие видеть сегодня в этом доме, чем остаться при своей бедности; вы, только вы, сударь, не выказали ни алчности, ни подлой суетливости. Всего один день был у меня, чтобы присмотреться к вам, и едва ли у меня есть хоть час, чтобы рассказать вам о себе, но поскольку вы прибыли в Тайи с той же целью, что и все остальные проходимцы, которых я навидалась здесь предостаточно, то могу говорить откровенно, и потому прямо заявляю, что выбрала вас. Я говорю вам это сейчас, сударь, потому что хочу заручиться вашим обязательством: позволить мне отдать половину приданого моей дочери, в том случае, конечно, если дядюшка предназначает его именно мне.

В сильном замешательстве от такого необычного заявления Луицци все-таки решился поставить точку:

— Если бы ваш дядюшка был чуть-чуть пооткровеннее с вами, сударыня, то избавил бы вас от совершения не очень обдуманных и, по-видимому, трудно вам давшихся поступков, к тому же абсолютно бесполезных; ведь я уже объявил господину Риго, что увольняюсь из батальона добивающихся милости, которой я навряд ли достоин.

Госпожа Пейроль, побледнев, низко поклонилась и вышла, не проронив больше ни слова.

Луицци, едва оставшись в одиночестве, торопливо закрыл дверь на засов, дабы избавить себя от новых нежданных посетителей; и в большей решимости, чем когда-либо, проконсультироваться с Дьяволом относительно тайн этого дома он достал свой колокольчик и резко позвонил. Дьявол, как обычно, появился немедленно; но, против обыкновения, он явно не был расположен ни к шуткам, ни к язвительным, даже жестоким, насмешкам, которые, как правило, доставляли ему немалое удовольствие. Глаза зловеще блестели, а едкая улыбка выдавала всю его желчную надменность; суровым и резким голосом, с видимым раздражением приветствовал он Луицци.

— Ты чем-то озабочен, мэтр Сатана? — спросил барон.

— Что ты от меня хочешь?

— Неужели ты не знаешь?

— Примерно знаю. Но лучше скажи сам.

— Что-то ты сегодня уж очень немногословен, ты, такой любитель пустой болтовни.

— Видишь ли, сейчас меня волнуют не только интересы одного не очень умного барона; судьба некоего народа занимает меня куда больше.

— Представляю, какую заваруху ты ему готовишь.