Поблагодарив доктора, я попрощался и поехал на Брэйнард-стрит, к дому 231. Это был четырехэтажный кирпичный дом, окруженный аналогичными строениями.

Сидя в машине, я закурил сигарету, а когда наконец покончил с ней, поднялся на самый верх, туда, где располагалась студия художника.

Действительно, у Элен Морланд были серые глаза, которые без всякого выражения взирали на меня все то время, пока я объяснял ей, зачем вообще пришел.

— Вы знали, что у Крамера больное сердце?

Ее губам хотелось произнести «нет», но затем она на мгновение помрачнела, и, бросив на меня быстрый взгляд, сказала:

— Да, он говорил мне.

— Вам известно, что вы являетесь наследницей Крамера?

Она направилась к мольберту.

— Да.

В общем-то меня это не касалось, но не мог удержаться от вопроса:

— Откуда?

Она взяла кисть и проведа одну-единственную линию.

— Говорил, что любит меня. У него не было денег, но все же ему хотелось что-то оставить мне.

— Он отдавал вам свою жизнь.

Она сделала еще мазок и сразу отошла от мольберта.

Я стал осматривать комнату. Повсюду стояли картины — законченные, незавершенные, но все они выглядели так, будто о них забыли в тот момент, когда сняли с мольберта. Кое-где была натура, но чаще всего просто мазки — вверх-вниз — словно указывавшие на то, что давший им жизнь художник в минуту творения думал о чем угодно, только не о них.

— Вы полагаете, что у вас есть право на эти деньги?

— Он хотел отдать их мне, — на сей раз она задержала взгляд на моей персоне. — Вас это огорчает?

У нее оказались мягкие светлые волосы, но трудно было сказать, какого именно оттенка. На солнце они переливались.

— Миссис Крамер намерена опротестовать завещание.

— Естественно, — проговорила Элен. — Этого я и ожидала. Но, надеюсь, мы доведем дело до суда. Думаю, сойдемся на чем-нибудь. Лично мне хватит пятидесяти тысяч.

— Пальцы Крамера были слегка обожжены, и в них застряли осколки стекла. Вы могли бы это как-то объяснить?

— Нет.

Я подошел к большому окну, выходящему на крышу.

— А зачем вам нужны пятьдесят тысяч?

— Они позволят мне иметь свободное время.

— Чтобы размышлять о людях? Зачем?

— Чтобы удивляться.

Я представил себе библиотеку, стеллажи книг. Мальчишкой мне хотелось прочитать массу книг. Пожалуй, я так ни разу и не попробовал исполнить свое детское желание. А нужно ли было это делать? Зато над книгами было небо. Крышка клетки? Неожиданно я поймал себя на том, что говорю:

— Вы слышите что-нибудь, когда смотрите туда? Вы что-нибудь слышите?

Она оказалась рядом со мной.

— Очень тихо. Музыку, которую толком не могу понять. — Я почувствовал на себе ее взгляд. — А почему вы спрашиваете?

— Не знаю, — ответил я, возвращаясь на землю. — Извините, мисс Морланд, что отнял у вас время. Ухожу.

В дверях мы снова посмотрели друг другу в глаза, и я двинулся вниз.

Лежа ночью в постели, я не выдержал и подошел к окну. Звезды, такие ясные, были, казалось, в каком-то шаге, и я вот-вот мог постичь их своим разумом.

Кто-то еще смотрел на них — это точно.

О чем она думала?

Утром я рассказал Олбрайту про Нортона и его объяснение насчет лампочки, про наличие на ней пыли и про все остальное.

Он нахмурился.

— Вроде бы пустяк, но зачем ему понадобилось врать? Тебе не кажется, что здесь следует покопаться?

— Кажется.

— Опять отправишься к Нортону?

— Да, но сначала в его отсутствие осмотрю квартиру.

Олбрайт загрустил.

— Можешь дать мне ключи?

— Конечно, но ведь нельзя…

— Сэм, я потерял свои ключи от квартиры и не хотел бы беспокоить привратника.

Он вздохнул.

— О, кей, но если тебя схватят, компания об этом ничего не знает, — он пытливо взглянул на меня. — Мне почему-то кажется, что это дело тебя заинтересовало.

Я не стал возражать.

Через несколько минут Олбрайт принес связки ключей.

— Не пользовался ими уже лет пятнадцать. Думаю, замки с тех пор не слишком изменились.

Перед уходом от Олбрайта я позвонил Нортону. Телефон не отвечал. Потом повторил звонок в квартале от его дома — результат был тот же.

Поднявшись на третий этаж, я минут десять названивал в квартиру и по молчанию понял, что Нортона дома нет. Я вставил ключ в замок: Нортон оказался дома.

Он неподвижно сидел в кресле лицом к двери, устремив взгляд прямо на меня и, казалось, не собирался двигаться вообще.

Я прикрыл за собой дверь и подошел ближе.

Он был мертв, но никаких следов не осталось. Ни пулевого отверстия, ни ножевой раны.

Я прошел в глубь апартаментов. Большие комнаты, хорошо обставленные, тем не менее не несли на себе отпечатка личности Нортона. Все выглядело каким-то безликим, как театральные декорации.

Из спальни доносился запах свежей краски. Спальня смотрелась нейтрально, как комната в отеле: двуспальная кровать, столики, лампы, два шкафа, которые оказались пустыми.

Комната производила впечатление совершенно новой. В ней была новая мебель, а оконные рамы, плинтусы были покрашены заново.

Пройдясь по комнате, я обнаружил, что выключатель люстры был расположен почти на уровне глаз. Я попал на кнопку, и люстра вспыхнула. Несколько раз пощелкав выключателем туда-сюда, я все-таки почувствовал здесь что-то не так… я чувствовал… ну да, конечно, я почувствовал это.

Я посмотрел, на выключатель. Обычно, когда вам нужно включить свет, вы нажимаете на него сверху, а когда надо выключить — снизу. В этом же было наоборот.

Я вернулся в гостиную, взгляд мой упал на стол и стоявшую возле него мусорную корзину, из которой я извлек коричневую оберточную бумагу и бечевку. На дне корзины валялись обломки рамы и порванные куски плотного картона.

Я совместил куски друг с другом. Разорванный картон оказался картиной, точнее — ее копией размером сантиметров сорок на шестьдесят, в уголке которой притулилась наклейка с надписью: «Сдача Корнуоллиса». Колонны разодетых в прекрасные мундиры воинов вышагивали по своим редутам.

Я разгладил обрывки бумаги, в которую была завернута картина. Так-так, художественный салон «Барклай» в Уэльсе. Никаких марок — значит, картину доставили с нарочным, вероятно, уже после того, когда я видел Нортона живым в последний раз, поскольку, в противном случае, обязательно обратил бы внимание на эти обрывки в корзине для бумаг.

Итак, Нортон получил посылку, распаковал ее, затем разорвал на мелкие части и выбросил в корзину.

Я внимательно исследовал сложенную из обрывков картину. Йорктаун, октябрь 1781 года, войско, марширующее вперед, чтобы сдаться под звуки марша, который называется…

Я посмотрел на Нортона. Он был богатым человеком, которому могла прийти в голову мысль пошутить с кранами и показаться при этом верхом остроумия. Может быть…

Я исследовал его бумажник. В общем, ничего любопытного, если не считать маленькой визитной карточки:

Пальто Нортона лежало на спинке кушетки. Покопавшись в его кармане, я извлек носовой платок, испачканный чем-то коричневым. Кровь?

Положив его к себе в карман, я снова пошел по квартире, теперь — стирая отпечатки пальцев с каждого предмета, к которому прикасался.

Уходя, я оставил дверь в холл слегка приоткрытой: мне хотелось, чтобы Нортона обнаружили как можно скорее.

Я отнес платок в лабораторию «Литтон и Брендт» и через несколько минут получил заключение.

— Это краска, — сказал мне сотрудник лаборатории. — Коричневая. Точнее, золотисто-коричневая. Слабой насыщенности, слабой яркости. Обычно ее используют для покраски недорогих предметов домашнего интерьера. Вообще можно использовать для многого.

Артур Франклин оказался крупным человеком с толстой сигарой в зубах. — Чем могу помочь? — поинтересовался он.