Бердыш проследовал в приземистую кибитку. Мясистый удар отшвырнул его на кошму. В горло уткнулся сабельный остряк. Поведя глаза, разглядел гроздь крючьев, цепей. В угловой каменной ступке тлел костерок. Пыточная?

— Мой совет: говорить правда, — отрывисто бросил Телесуфа, давя на рукоять.

— Чего… хочешь? — от движения губ и кадыка на шее проступила кровь.

— Первое: зачем удрал с Корнюши?

— Не по нраву мне такие ласки.

— А такие как? — хазарин усилил нажим.

— Ослабь, не дури. Пойми, я человек служивый, не посол — гадости твои терпеть. Сбегу…

— Врёшь. Признай, ты бежал, ибо узнал, что схватят?

— За что ж хватать? Я не тать.

— Как глядать? Мне доложили: тебя видали на Самаре по осени с казаками, что разорили наш куп. Опознали как участника разбоя. А ещё казачью присягу возил, вор!

— Вздор. Навет. На кой лжи верить? Что, если Лобанову князю кто шепнет, будто сын Урусова дворника Телесуки воровским образом воевал наши сторожевые заставы на Волге? — Степан с язвительной угодливостью вытянул шею. Ногай вынужденно оттянул саблю.

— Это всё пустяки… Но откуда тебе известно это? — зашёлся вдруг дворник.

— Спокойно. Не то горлышко поранишь. Чем тогда отвечу?

— Проткну! — зарычал Телесуфа, повторяя натиск.

— А я, как знаешь, не броюсь, — невозмутимо пропел Бердыш, прямо глядя в разъярённые зенки.

— А! — вскричал тот, налегая на рукоять, но опомнился. — Я точно ведь пропорю, коль не сознаешься.

— В чём? — безмятежно поинтересовался Степан.

— Откуда про всё знаешь?

— Доносят сороки и галицы.

— Долго будешь галиться?

— Не шуткуй, Телесука. Я дворянин. За меня спросят. Самим князем Лобановым послан.

— Степь широка. Крупинку сдувает в провал, как вы там приговариваете, а? — упоительно растянул жабьи губы дворник. Пришёл его черед торжествовать.

— Может, и Хлопов для тебя крупинка?

— Нет, с ним иное.

— Ошибаешься, дворник. Ой, как ошибаешься, — желая выкрутиться, резал на удачу и наугад, — за мою голову и построже спросить могут.

— Глядишь, и надобности в том не будет, коль сам всё скажешь. — Телесуфа издевательски склонил голову.

— Что же?

— Правда ль, что казаки воюют по указке воеводы Лобанова и, стало быть, великого князя Московского? Это раз. И два: кто тот человек, который оповещает вас о наших всех делах?

— Да растолкуй: о ких делах?

— Ну, взять хоть молвку о Кирееве загоне.

— Молвку?.. Так он сам лицо своё казал, когда засеки воевал. Крепкий слух неспуста глыбится.

— Да кто знал его лицо-то?

— Значит находились мудрецы.

— Так ли? — Телесуфа хитро прищурился. — Не ты ли?

— Прости. Про себя я, кажись, не говорил. Да и как бы мне поспеть это самое — Кирея упредить? Я ж в Астрахань бежал! — ужом изворачивался Степан.

— Хм, — прищурился пытливо дворник. — Да, то, пожалуй, немыслимо.

Сабля уже не колола шею.

— Сам видишь: напраслину в ум взял.

— Скользок ты не к добру.

— Для кого?

— Для тебя, — шепнул Телесуфа.

— Что, убьёшь? — Степан не сводил глаз с недруга.

— Кончил бы — не вздрогнул. Но то и подозрительно, что всё у тебя ловко выходит да гладко.

— Сам ловок. — Бердыш вернул любезность.

— Вот за то тебя и не люблю, — не замечая, искренне продолжил Телесуфа.

— Грех отрицать: в том же грешен.

— Да, плут же ты, — засмеялся дворник чуть не любовно.

— За плутовство не режут, — заметил Степан, гладя настил.

— А на кол садить — в самый раз.

— Так и какое ж решенье обо мне вынес?

— Хо, с железом играть надоело? Живи. Пока, — отходчиво потянулся Телесуфа — ну, сущий котяра, — только не вздумай ещё раз поводок сымать… без спросу-то.

— Где уж убогому, — подобострастно расклеились Степановы губы и были они суше хворосту.

— Про то не твои старания, — почтительно заверил ногай, — за тобой теперь не одно зоркое око присмотрит.

— Спасибо и на том. Всякая забота всякому приятна. Обычай гостеприимства! — восхитился Бердыш.

Телесуфа отнял саблю, вложил в ножны, указал на выход. Медленно и щекотно pacсосался в груди Степана снежок. Ноги тоже таяли, подгибались. Потому выходил не спеша: медлительностью припорошивал слабость.

Хлопова узнал не сразу. Иван за прошедшие месяцы изрядно сдал. Что объяснимо: неусыпно ходить под «дамокловым мечом» — не забава. Урус и верховина упёртых мирз уткнулись в саму грань между худым миром и плохой войной. Ближний круг ежедневно подбивал князя к разрыву с Московией. У посла заметно прибавилось седых волос и морщин.

Лишь вежливость покривила уголки его губ. Утомлённо сморгнув, жестом пригласил земляка присесть. Ровно, как дятел, без прежней приподнятости поведал о новых переменах с добра на худо.

Повсеместно и неприкрыто ногайская знать возмущалась русскими, послам отказывали в должном почтении. Недавно в Москву отбыл большой посольский караван от мирз с огромным, до полутора тысяч голов, табуном лошадей. Вместе с детьми боярскими Стремоуховым, Колтовским и Бундеем Языковым.

— …того Бундея хамно ограбил Урмахмет, что аки волк нас не терпит. Меня самого в заточниках держат. Обращаются с прохладцей, с конём служилым — и то ласковей: мол, покуда нужон, потуда и держим. Через неделю встреча с Урусом. И я уже знаю: суровый разговор. Чую: за Самару и крепость Беловоложскую. Вопреки воле князя основали. Про Уфу пока тихо…

Урус в поход собрался

Войдя в шатёр бия мангытского, Хлопов застал зрелище, оскорбительное для православного. Полулёжа на ковре, Урус с ухмылкой принимал серебряный фиал из рук крутобёдрой смазливицы в накидке голубого газа. Издеваясь над послом, князь нарушал вето: открывать одалисок посторонним взорам — позор. Наверняка то были не наложницы, а просто невольницы, но для русского глаза — всё одно сором!

От такого похабства Хлопова нехорошо затрясло внутри. Он стоял и ждал… Урус тянул и, только допив свою кислятину, как бы невзначай-таки заметил, шевельнул шелухливыми пальцами: танцовщицы упорхнули за полог. Из полумрака выступил толмач.

— А, это ты пожаловал, Иван! Заходи, — ласково приветил князь. Хлопов насторожился.

— Почто, князь, оскорбления чинишь? Держат, как на привязи, — без запала, но твёрдо попенял посол.

— Тебе не нравится? Правда, не нравится? Ай-ай-ай! Надо же! Стало быть, ты считаешь, это только мне по нраву за свою преданность небреженье терпеть? От твоего государя. А? Теперь слушай, не сбивай. Приехал толмач Бахтеяр из Москвы. Привёз великую досаду. Вообрази себе, царь-то твой добрый Фёдор заложил на Волге городков пригоршню: на Самаре, на Воложке. Тайком! Знать, друга порадовать решил. Ну, это в чём он признался. А я уж сам дознался, что на Увеке и на Уфе те же дела. И не только там. Где уж мне от друга верного о всех его помыслах угадать? А ведь от века те места — наши вотчины. И царь, знать, из вящей благонамеренности городки поставил. Так ведь? Уж хоть ты бы по доброте, что ль, прояснил, на что все те милости без моего ведома сделаны? Оно, конечно, понимаем: нежданная радость, она сильнее по мозгам шибает. А, может быть, в чём другом дело? Может, это я сдуру возомнил что-то там, а на деле ваши государи теми областями владели, вот и заботятся об их охране и заботе, вместо меня?! — Урус сыпал сбивчиво, не гонясь за созвением. — А? Не перечь! Я шерть для того ль держал? Друг так ли поступает? На что мне прыщами взрастил гнездища? Оно и правильно, в сущности: лихо-то чинить в награду за лад и дружбу. Слов нет от восторга и признательности! Мало того. На меня, в верности на Коране присягнувшего, наклепали, будто я с побитым сибирским царём Кучумом дружбу вожу. Кучум мне не приятель, то всякий подтвердит. Это царь Фёдор лютых моих врагов дружбой и милостью привечает, не скрываясь. Кого? А хоть бы крымского царевича Сайдет-Кирея, что, подобно гиене всеядной, пожирает нашу же прикаспийскую степь. Брата его Мурата жалует: с почестями царскими и войском в Астрахань направил. Разбойника Казыя мятежного другом миловал. Мало тебе? Хоть на это ответь…