«Барышника конского внук», — почему-то подумал Годунов, улыбчиво косясь на добрый нос Щелкалова…

Савва Кожан извивался от скользких клинков, что в лапшу распустили его куртку и теперь стегали кольчугу под. Рядом с вытянутой вперёд рукой высился Пшибожовский. Словно бешеная свора, сорвавшись с поводков, рыскали по манию ляха над Саввой свирепые помощнички. Терзали и рубили карлика.

Была уж ночь. Нелепо раскинулся поблизь труп Шелепути с чёрным пятном под мышкой, заваленный трупами двух его же дружков. Из последних сил Кожан подпрыгнул и белкой вскарабкался на крышу дома. Слышно было, как шлёпнулось по ту сторону тело…

— Буде. Пошли, — велел Пшибожовский, супя на лице всё, что можно.

К ночи в Москве успокоилось. Измождившийся, назабавлявшийся люд безмятежно разбредался по домам. Как после ярмарки, пирушки или скоморошьих гульбищ. Сегодня славно отвели душу. Но утро, увы, не принесёт облегчения… И Пшибожовский продолжит свои смрадные дела, благо, что Шуйские дружны с Сапегой и любят ляхов…

Сбой сердечных струй

Любовь превратила время в быстротечную реку. Они встречались не ежевечерне, а через день-два. Прогал между свиданиями, заполненный текучкой по укреплению детинца, допекал Степана почище тянучего свинца. Зато спустя два с лишним месяца, оглядываясь назад, он поразился, сколь шустро они промелькнули. В своенравной памяти отпечатались лишь дивные, драгоценные мгновенья редких и недолгих встреч. А между — тёмные провалы будничной серятины.

Город, тем временем, раскинулся на сотни шагов. Пахнущий свежим лесом детинец раздался обширно, взметнулся над склоном на три сажени. Почти достроили церковь. Оставалось только ограничить межевые черты для будущих слобод.

Верстах в трёх от города к северо-западу, недалеко от бывшего стана Барабоши, Елчанинов по совету Кольцова затеял лесоповал. Ладный лес, отличные сосны. Хоть под стены, хоть на корабли. Отсюда огромные стволы стаскивались к воротам детинца, где их тесали, а из готовых лежней справляли доски, брусья, бочки, челноки, бусы.

В червень приступили к закладке верфи, вдоль причала растянули вместимую складскую избу, сооружали новые лодьи. В порубках и на лугах устраивались первые пастбища.

Город Самара живо и жадно бился, сучил, стучал, скрёб, скользил, дышал, кричал, кормился, подтягивал, наблюдал, внимал, учился, познавал… как и положено крепенькому, любознательному младенцу.

В начале месяца-липеца к самарскому причалу со стороны Казани прибилась целая флотилия. Всполошённые стрельцы ударили в набат. Но с головного корабля замахали хоругвью. Через полчаса Самара приняла первых гостей. Толмач из Москвы Бахтеяр, три царских посла, направлявшиеся в улусы ногайских султанчиков: Иван Страхов — к Кучук-мирзе, Ратай Норов — к Араслану, Фёдор Гурьев — к Урмахмету. Правительство велело им убедить видных мирз в целесообразности и правомочности закладки русскими новых крепостей. Послы сообщили, что в дне пути отсюда — «владыка четырёх рек с царской хартией» свергнутый крымский царевич Мурат Гирей с ратью. Путь Мурата также лежал в Астрахань, где влиятельному царевичу предлагалось возглавить и сплотить русское соединенье кочевых прикаспийских племен и народов.

От Ратая Норова Степан узнал, что Годунов благодарит его за справную службу и велит отъехать к Хлопову. Бердыш должен доложить послу сложившуюся обстановку, а затем, связавшись с Уразом, получить новые свидетельства преданности Фёдору ногайской знати, особенно из улуса Измаила. По исполнении: поступить в распоряжение царевича Myрата, на деле же — следить за астраханскими предприятиями крымца. И всё это — срочно!

Свалившееся поручение Бердыш принял без восторга. По сути, ему даже не оставляли времени толком попрощаться с Надей.

С посольских кораблей сошло тридцать казанских стрельцов — временное подкрепление. По приказу царя для охранного препровождения послов на суда погрузились до полста самарских воинов. С ними Бердышу и предстояло разделить путь…

Сломя голову мчался к дому Елчанинова. Вчера только вечером расстался он с любимой и, естественно, ни о каком отъезде предупредить не мог.

Новая печаль: не застал Нади. Что понятно: привыкши встречаться с перерывом в день-два, девушка с домочадцами отбыла в дальний лес. В сердцах отшиб Степан о перила крылечка кулак и, угрюмый, двинул к причалу. По пути сорвал, искомкал серый коц. Сегодня даже погода отвечала душевному ненастью: холодный лил дождь.

Угнетённый, мрачный, с кормы челна пустым взором испепелял Степан удаляющийся берег с башенками, что настырно процарапывались сквозь лопушистые копны. К нему подсел словоохотливый купчик в узковатом для дебелого тела опашне:

— А позволь поспрошать, мил человек. Мы с Нижнего, значит. До рыбьего промысла виды имею. Как тут с рыбицей? Солить бы — да на родину. Положим, про астраханскую шевригу наслышаны. Да далёко. А вот как в Самаре насчёт?..

— Киты да чуда-юда тут шныряют и всякое брюхатое сословие потрошат, — отзывчиво молвил Степан. Купец понял, извинился, отвял, пятясь…

Даже московские новости не развеяли дурной тоски и угрюмья. Между тем, было ведь — было, чему удивиться. Перемен сундук и малый ларчик!

Умер главный регент князь Юрьев…

На Нарве, под венец переговоров со шведами, чуть не вспыхнула война. Правда, одумавшись, шведы согласились за десять тысяч рублей отдать русским Ям, Копорье и Иванград. Но и это мелочи…

Главное, в Москве едва не пал Годунов. И при Дворе большую силу набрали Шуйские. Пожалуй, лишь при последнем известии Степан малость оживился. Ещё бы, судьба скалилась, да всё недобро…

Водный переплыв до Астрахани показался невыносимо тягостным. Красоты Поволжья уж не радовали. Оторванный от самого дорогого, Степан ушёл в себя…

Через много дней показались могучие стены строящегося астраханского кремля. Величавая твердыня разрасталась вширь и ввысь…

Хлопов проживал на подворье у того же Телесуфы. Положение его сильно ухудшилось. После донесений лазутчиков и, особенно, посольского извещения через Бахтеяра о строительстве новых городов, Урус осерчал, да просто вызверился. В приступе буйства молотил он, чем попало, и ближних, и дальних. Телесуфе тоже перепало. Хлопов нешуточно опасался за свою будущность. Гнев ногайского повелителя за последние месяцы разбухал навроде дрожжевого теста. Уже тесто попёрло из кадки. Казацкие набеги уносили его людей.

Гость-узник в Сарайчике

Сарайчик мало напоминал город в нашем понимании. Величиной вряд ли превосходил хорошее село: погост да тюрьма. Сейчас, правда, термов и отавов понатыкано в изобилии. Степана, вели долго, — только со скуки насчитал свыше двух сотен кибиток. Кой-где возились чумазые дети в овечьих поддёвках. Ещё реже мелькали сбитые бабёнки, закутанные по стрелки глаз. Несносный гам тряс воздух: скрип труб, вой псов, ржанье лошадей, крики забиваемых баранов. Всё двигалось и трепыхалось…

Не без опаски ступил Бердыш в черту ногайской столицы. Его сразу обезоружили и повели к телесуфской кибитке. Узнав о прибытии порученца к русскому послу, Телесуфа живо выскочил, со знакомой дерзкой ухмылкой посеменил встречать. Опознав же, перекорчился дико и визгнул помощникам явно нехорошее. Два ногая схватили Бердыша под локти. Но тот торопливо предупредил:

— Телесука, только тронь — завтра ж астраханскому воеводе доложат, на бумаге, чем сын Кирей твой промышлял…

Бердыш крупно юлил. Воеводу давно известили о забеге Кирея. Просто князь Фёдор помалкивал до поры: всё ж Урусу весть о закладке Самары куда досаднее, чем для Лобанова-Ростовского — донос о разгроме заставы. Степан дерзко пёр на авось, брал на арапа. И снял пенки: в самом деле, не готовый к такому заявленью, Телесуфа подавился слюной, но отщёлкал-таки пальцами отбой. Бердыша выпустили.

— Следуй за мной, — на сносном русском вывел урусов дворник.