Провизор немного помедлил, затем оглянувшись вокруг, встал, подошёл к двери и запер её.

— Что вы делаете? — спросил Николай с удивлением.

— Я хочу вам что-то сказать, пан Коримский, если позволите, но только вам.

— Разумеется.

— Вы не напрасно ждали. Пани Орловская действительно посетила вас.

— Маргита? Невозможно! — воскликнул юноша, — то ли ликуя, то ли ужасаясь.

Пани Орловская приходила в аптеку купить какие-то мелочи… Потом она попросила позволить ей увидеть вас, и я её привёл. Вы тогда спали, пан Коримский. Она знала это и хотела только взглянуть на вас. Она стояла на коленях у вашей постели и плакала… Потом она попросила меня извещать её о вашем самочувствии и ушла, никем не замеченная. «

Мирослав! А отец?.. — Молодой Коримский судорожно сжимал руку провизора.

— Пана аптекаря не было дома.

— Ах, что вы о нас подумали?

Они смотрели в глаза друг другу.

— Мне было вас жаль от всего сердца.

— А отца? — настаивал Николай.

— Его ещё больше.

— Я благодарю вас! Я вижу, как глубоко вы нам сочувствуете. И то, что Маргита была здесь, доказывает, что она ко мне всё равно неравнодушна, о нет! — Почти счастливая улыбка заиграла на устах больного. — Ну и как? Вы уже послали ей известие и через кого?

— Однажды ваша сестра прислала слугу за покупкой, и я послал с ним записку. В другой раз я сам ходил в Орлов, и мы встретились. Она теперь не в Орлове, а в Горке.

— А как вы думаете, она счастлива?

Юноша с надеждой посмотрел на Мирослава.

— Я думаю, она станет счастливой. Больше я сейчас ничего не могу сказать. Мы говорили только о вас.

— А отца она не вспоминала?

— Как же, вспоминала! Это было как раз в то время, когда ваш отец болел. Она расспрашивала о нём, причём с нескрываемой любовью.

— О, Мирослав! — Руки больного обвили шею молодого человека. Бледное лицо его приняло загадочное выражение. Его тонкие губы шевелились, будто он хотел что-то сказать, но они сразу же сомкнулись. — Я вам рассказываю тайны, а вы знаете больше меня и приносите мне такие радостные, добрые вести! Не напрасно я надеялся на зов крови. Ведь она — наша! Её взяли у вас и присвоили себе, однако, она не стала нам чужой! Если вы уже столько сделали, то ещё и привет передадите, не правда ли?

— Да, пан Коримский.

Молодой провизор освободился от объятий и встал.

— А что мне передать вашей сестре?

— Что я её люблю и уже годы по ней тоскую, и что я её прошу, что бы ни говорили люди о нашем отце, не верить никому. Он не виновен в нашей разлуке. Он бы её, свою дочь, никогда не отдал, если бы её не отняли у него.

— — Извините, но всё это я не могу сказать дочери, имеющей не только отца, но и мать, — мягко возразил Урзин.

— Мать, которая её при жизни родного отца отдала отчиму! — возмутился юноша. — Не удивляйтесь, что я так-говорю о своей матери. Вы не знаете, как преданно я её любил. Моё детство было отравлено известием, что она больше к нам не вернётся, что ей больше нельзя к нам вернуться. Я не могу ей простить, что она, оставив нас в несчастье, сама развлекалась. Напрасно пани Прибовская заступалась за неё, да и сам отец находил для неё передо мной оправдание. Если уж она разорвала святейшие узы, то на этом должна была остановиться. А благороднее было бы, если бы грех со стороны отца действительно имел место, простить его, вместо того, чтобы детям и отцу её детей принести такое горе. Бедная моя Маргита! Может быть, она любит её так же, как я!

Наступившую тишину прервал стук в дверь. Пришёл доктор Раушер, и молодой провизор, простившись, ушёл.

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

В тот же вечер пан Николай Орловский лежал на диване, предаваясь размышлениям. Свет не был зажжён, комната освещалась только огнём камина.

В течение долгих лет он привык к одиночеству, но сегодня он тосковал по внучке. Тосковал даже больше, чем по внуку, когда тот после каникул уезжал в школу. Маргита была всего три недели у него, но как он привык к ней, он почувствовал только теперь, когда отвёз её в Горку, а сам вернулся в Орлов. И везде, куда бы он ни бросил взгляд, видел следы её заботливых рук.

Если бы сейчас она была здесь, то, наверное, сидела бы у рояля или на пуфчике рядом с ним и слушала его рассказы из истории польского, государства; или она принесла бы чай с домашним печеньем и читала бы ему вслух, а он слушал бы её милый голос.

Дед восхищался внучкой, и его любовь к ней с каждым днём возрастала. Он чувствовал себя, как внезапно разбогатевший бедняк, который не знает, что делать со своим сокровищем. Он не только знал, но и ощущал, что в её жилах течёт его кровь. Весь день занимаясь делами, она, однако, всегда готова была прервать своё занятие, когда он в ней нуждается. По совету доктора Раушера он подарил ей лошадь и научил верховой езде. Ездить с ней по имениям — для него одно удовольствие.

Дом в Горке всё же не был так хорошо устроен, чтобы удовлетворить требования Маргиты… Но она получила неограниченную возможность отремонтировать его по своему усмотрению изнутри и снаружи. Весной Адам приедет, и тогда…

Старик наморщил лоб, когда мысли его коснулись этого момента, он почувствовал себя нехорошо. Обо всём он мог свободно говорить со своей внучкой, но как только речь заходила об Адаме, она умолкала.

Мысли его перешли на внука. «И зачем я разрешил ему уехать!

— упрекал себя пан Орловский в такие минуты. — Ну, уж когда он вернётся, я его не отпущу до тех пор, пока они не привыкнут друг к другу. Он ей хоть привет в письме передал, она же его просто игнорирует…»

Последнее письмо Адама пришло с Суэцкого канала. Речь в нём шла об удавшемся путешествии и о новых результатах исследования. Ах, мысли человека! Они, как птица, летят куда хотят. «Вот куда Манфреду надо бы повезти Никушу», — подумал он и поморщился, словно вспомнив что-то неприятное.

В тот несчастный вечер впервые за много лет пан Николай, предавшись чувству сострадания к прежде столь любимому, а потом столь же ненавистному зятю, переступил порог его дома. Нет, он и сегодня не жалел о том поступке. Досадно было лишь то, что он как будто унизился перед ним. Теперь ему казалось, что Коримский не нуждался в его сострадании. Ведь иначе он мог бы, когда Никуше стало лучше, прийти в Орлов. Старик злился на зятя и изо дня в день всё больше скучал по любимому внуку.

В тот момент, когда он склонился над умирающим первенцем своей потерянной, но не забытой дочери, в его душе была затронута струна, молчавшая долгие годы, но потом уже не умолкавшая. Прогнозы доктора Раушера были неутешительными. Бедный Никуша!

Чтобы Маргита ничего не узнала о случившемся, он строго приказал слугам никогда не упоминать Коримских, а в Орлове, кроме декана Юрека, адвоката Крауса и доктора Раушера, приходивших играть в шахматы, никто не бывал. В городке и его окрестностях ни с кем из местной знати молодожёны не были знакомы, и пани Орловскую никто из дам не мог посетить, что в данных обстоятельствах было совсем неплохо. Сама она никогда не спрашивала о Коримских. Они ей были чужими.

Пану Николаю становилось всё неуютнее. Дважды он не расслышал стук в дверь, когда он раздался в третий раз, старик поднялся почти радостно и крикнул: «Войдите!». Кто-то решил нарушить его одиночество, и старый пан был рад этому. Несмотря на то, что несколько минут назад он думал об этом человеке, появившемся в дверях, он явно не ожидал его увидеть.

— Манфред, это ты?

Да, в комнату вошёл Манфред Коримский. Какое-то время оба растерянно смотрели друг на друга. Затем, поприветствовавшись, они сели у камина. Пан Николай хотел позвонить, чтобы зажгли свет, но Коримский не позволил.

Старик помешал угли в камине и подложил дров. Он точно знал, что скажет зять в следующий момент, и заранее волновался.