Шагая по Невскому в сторону Московского вокзала, Незнамов снова впал в сомнения: как газетчик, он прекрасно знал, что напечатанное уже не удалить со страницы: что написано пером, того не вырубить топором. А в том двенадцатом номере не только следа топора не было, а вообще и духа Юрия Гэмо не обнаруживалось.

Но почему его так тянет продолжать бессмысленные и, кажется, обреченные на полную неудачу поиски?

6

Незнамову надоело гостиничное одиночество, и он как-то разговорился со смотрителем нижнего туалета, назвавшимся Борисом Зайкиным. Маленького роста, плотный, совершенно лысый, он тем не менее привлекал какой-то неуловимой интеллигентностью и добрым расположением ко всем. Незнамов пригласит его в бар выпить пива. Поколебавшись, Зайкин принял приглашение, несколько раз переспросит, правильно ли он понял.

— Я только переоденусь!

Он скрылся в боковой, незаметной двери в туалете и вышел оттуда уже в пиджаке, в белой рубашке и галстуке.

— Вам какого пива? — спросит Незнамов. — Нашего или датского?

— Предпочел бы датское.

Незнамов подошел к стойке и заказал для начала четыре бутылки «Туборга». Бармен посмотрел на странного посетителя и потребовал оплаты вперед. Незнамов вытащил толстую пачку купюр.

— Вы «новый русский»? — спросил Зайкин.

— Строго говоря, я даже и не русский, — ответил Незнамов. — По происхождению я — ингерманландец.

— Немец?

— Не немец… Был такой родственный финнам народ в Питерской губернии. Перед войной стали выселять, но нашу деревню немец так быстро захватил, что мы так и остались. Мы ближе к финнам и эстонцам.

— Да-а, — протянул Зайкин. — Много было народов в Сэсэсэре.

— Вы про такой народ — чукчей — слышали? — спросил Незнамов.

Зайкин заулыбался:

— Как же! Столько анекдотов про них ходит… Рассказать?

Незнамов кивнул. Ему тоже приходилось слышать так называемые чукотские анекдоты, широко распространившиеся с началом перестройки, но отношение у него к ним было двойственное: одни ему безусловно нравились, а те, где чукчей выставляли совсем уж дураками, он воспринимал с какой-то с душевной болью.

— Ну вот, значит, — начал Зайкин, смакуя мелкими глотками пиво, — снаряжают чукчу в Москву за покупками. И объясняют, что самый большой магазин — ГУМ на Красной площади. Даже и спрашивать не надо: как увидишь большую очередь — так становись за последний. Вот и полетел чукча в Москву. Проходит какое-то время, возвращается с пустыми руками. Односельчане к нему — что такое, почему ничего не купил? А он объясняет: встал-, как советовали, в очередь на Красной площади, полдня простоял. А как подошла очередь — продавец умер. Как умер? — удившись земляки. Так — умер. Даже в стеклянный гроб успели положить.

Незнамов улыбнулся.

— Он, дурак, встал в очередь в Мавзолей, — раскрыл суть анекдота Зайкин.

— Вы думаете — чукчи дураки? — спросил Незнамов.

Зайкин, почувствовав скрытую обиду, поспешил с ответом:

— Так это же анекдот! Вон и про нас, евреев, сколько их!

Незнамов принес еще две бутылки пива.

— Для еврея как-то не совсем обычно ваше рабочее место, — заметил он.

— А что делать? — развел руками Зайкин. — По специальности я инженер. Работал в закрытом конструкторском бюро на оборонном заводе, словом, чего мне тут перед вами темнить: проектировал атомные подводные лодки. Когда выходил на пенсию, казалось, что нам с женой двух пенсий хватит с лихвой. Но как начались реформы, наши пенсии начали таять как весенний снег. Сунулся я обратно на свой завод, а там сами не знают, что делать: атомные подводные лодки больше России не нужны, рабочих увольняют… Походил я, походил, разыскал старых знакомых и вот устроился здесь, в туалете…

— По знакомству? — с удивлением спросил Незнамов.

— А как же еще? — воскликнул Зайкин. — Тут клан! Именно клан, а не мафия. А знаете, что мне помогло? Моя теща многие годы обслуживала туалет на Московском вокзале. Кое-кто из стариков еще помнил ее, Евдокию Федоровну, и это мне стало лучшей рекомендацией. Она тут с двумя дочерьми и жила…

— В туалете?

— Да нет! Где мы сейчас сидим, был огромный жилой дом. Раньше, может быть, он и не был жилым, потому как окна были громадные, высоченные. В комнате, которую занимала моя теща и где я прожил несколько лет, находилась верхняя часть окна. В кухнях стояло по двадцать плит, уборные в коридорах, а этажи соединялись металлическими трапами вместо нормальных, лестниц. Такое ощущение было, что живешь на каком-то огромном вокзале, что в общем-то было и верно. Где-то в шестидесятых, когда мы уже переехали в Купчино, дом переоборудовали под крыло гостиницы «Октябрьская»… Вот какая здесь история.

— Да-а, — протянул после долгого молчания Незнамов. — Но еврей, образованный человек — и в туалете!

— Если хотите знать, — обиженным тоном произнес Зайкин, — я здесь зарабатываю вполне достаточно. При чем тут — еврей? Знаете, я всю жизнь прожил вне этого еврейства, если не считать отметки в паспорте. Никогда не был в синагоге, религии не знаю, не говоря уже о языке. По-моему, душа — она не имеет национальности…

— Как вы сказали? — встрепенулся Незнамов. — Душа не знает национальности? Это вы хорошо сказали. По этому случаю можно и кое-чего покрепче выпить. Что вы скажете насчет джина с тоником?

Бармен с интересом и более пристально посмотрел на пожилого господина явно простецкого вида, но джин с тоником налил и даже пристроил на стенках высоких стаканов по кружку среза апельсина.

На лекции по политэкономии Николай Коравье подал Гэмо письмо в необычно большом конверте.

— Это я выудил в почтовой ячейке.

На факультете, в деканате висел специальный деревянный стенд с алфавитными отделениями для писем, куда почтальон складывала всю корреспонденцию, которую адресаты потом сами забирали.

Это было письмо из редакции «Нового мира». Не слушая лектора, рассуждающего о норме прибыли, Гэмо торопливо вскрыл конверт и выудил лист бумаги, вольно уместившийся в таком просторном конверте.

«Ваши рассказы приняты, будут напечатаны в 12 номере журнала за этот год. Поздравляю! Что будет новенького — присылайте». И подпись — «Александр Твардовский». Письмо было от руки, что поначалу вызвало сомнения у Гэмо. Но фирменный конверт!

— От кого письмо? — полюбопытствовал сидевший рядом Коравье.

— От Твардовского, — громким шепотом ответил Гэмо. — Мои рассказы приняты и будут напечатаны!

— От Твардовского? — недоверчиво переспросил Коравье и попросил: — Покажи-ка письмо. Да-а, — протянул он, — в таком случае поздравляю!

— Как ты думаешь? Это правда?

— Судя по конверту — правда… А вот почерка Твардовского, извини, не знаю.

Горячая волна радости затопила все нутро Гэмо. Он бы с радостью выскочил из аудитории, и тут он услышал скрипучий и ворчливый голос преподавателя:

— Юрий Гэмо! Если вам не интересен «Капитал» Маркса, можете покинуть аудиторию!

Гэмо чуть не закричал в голос: да, мне в данную минуту плевать на «Капитал» Маркса! Но промолчал. И, сдерживая радость, внешне показывая, что огорчен, вышел в коридор. Он стоял у окна, бездумно разглядывая памятник Петру Первому на фоне Исаакиевского собора, когда почувствовал, что кто-то тронул его за плечо. Это был Коравье.

— Я решил, что в эту историческую минуту кто-то из близких должен быть с тобой рядом.

Коравье был человеком мудрым и добрым, полным тихого и деликатного юмора. Когда-нибудь, подумал Гэмо, я напишу о тебе, а сейчас и впрямь должен быть кто-то рядом, на кого можно излить переполнявшие душу радостные чувства.

Первый глоток сделали на Менделеевской линии, где стоял пиво-водочный киоск.