С отъездом Саранчева к Кауфману за начальника штаба при Веревкине оставался кап. Иванов. Посланный с запиской к Скобелеву: «Стоять на месте и не лезть вперед», он получил заявление, что на всякий случай необходимо прислать сюда два ракетных станка. Иванов уехал и прислал взвод ракетных станков при записке. Эту записку Скобелев представил потом Троцкому в виде доказательства, что штаб одобрял его действия. Услышав пальбу, Иванов снова едет к воротам, видит тут одного казака часового, узнает, что Скобелев с ротами вошел в город, догоняет его на арыке Палван-Ата, упрашивает воротиться, напоминая, что он уже не исполнил одного приказания… Скобелев отвечает, что идти назад страшно, оставаться на месте — опасно, остается идти вперед и занять ханский дворец… Иванов спешит с этим к Веревкину, тот ругается, велит передать Скобелеву, что если он тронется к ханскому дворцу, то будет расстрелян… Иванов нашел Скобелева уже во дворце, а Шувалова в карауле с несколькими солдатами!

Кауфман выступил с ночлега в этот день в 4 ч. утра. В попутных селениях жители встречали его с хлебом-солью. В 6 верстах от города ждал дядя хана Сеид-Эмир-Ул-Омар со свитой, в задних рядах которой притаился брат хана Ата-Джан-Тюря. Старик Сеид-Омар снял шапку и поклонился Кауфману, причем объявил, что хан бежал к туркменам.

Тут Кауфман заметил нарядную одежду Ата-Джана и спросил: кто это? Омар отвечал, что это новый хан. Новый хан был сильно сконфужен и не знал, что ему говорить и как держать себя…

Кауфман двинулся далее и в 2 верстах от города встретил колонну, высланную к нему Веревкиным.

Войска соединились фактически. Здесь, у моста Сары-купрюк, отряд стал биваком, чтобы почиститься и приготовиться к торжеству вступления в город. Кауфман потребовал безусловной покорности, приказал отворить ворота, снять со стен орудия и вывести их к Хазар-аспским воротам, через которые вступает его отряд. Сеид-Омар тотчас послал своих приближенных исполнять эти приказания.

Как раз в это время, в 11 ч. утра, послышалась канонада в стороне оренбургского отряда, а затем прискакали вестники, что там русские опять начали стрелять по городу…

Кому бы могло придти в голову, что там разыгрывается потешная оперетка штурма не защищающейся крепости, гарнизон которой даже помогает атакующим строить брешь-батарею, спуская для работы свои шанцевые инструменты? Понятно, что Кауфман и подумал тотчас, что Веревкин, без сомнения, вызван на огонь какими-либо враждебными действиями со стороны жителей, тем более что вчера еще он просил Веревкина не стрелять иначе. Немедленно туда был послан сам Сеид-Омар для принятия самых решительных мер, чтобы жители тотчас же прекратили эти действия. Веревкину же послана была записка следующего содержания: «Прибыв на позицию, я был встречен полковником Саранчовым и славными войсками, под вашим начальством состоящими. К удивлению моему, я слышу с вашей стороны выстрелы. Приехал ко мне Мат-Нияз; он уверяет, что батареи ваши открыли огонь против города. Хан из города ушел вчера с иомудами. Когда обоз отряда стянется, я полагаю, с частью отряда и с войсками от вас, войти в город и занять цитадель и ворота, грабежа не должно быть. Надеюсь около двух часов выступить. Нужна большая осторожность, теперь даже больше, чем прежде. Я беру ваши роты, орудия и кавалерию, чтобы они были представителями кавказского и оренбургского округов. Поздравляю вас с победою и с раною, дай Бог скорее выздороветь».

«С победою и с раною» — нет ли тут шарады? Кауфман ведь любил сострить, да и мода была такая в Ташкенте. В ответ на это Веревкин прислал следующее письмо: «В Хиве две партии: мирная и враждебная. Последняя ничьей власти не признает и делала в городе всякие бесчиния. Чтобы разогнать ее и иметь хотя какую-нибудь гарантию против вероломства жителей, я приказал овладеть с боя одними из городских ворот, что и исполнено. Войска, взявшие ворота, заняли оборонительную позицию около них, где и будут ожидать приказания вашего превосходительства. Всякие грабежи мною строго воспрещены».

Из этого письма видно, во-первых, что Веревкин считал ту партию, которая сидела на стенах с его стороны, спустила ему две пушки свои и помогала строить брешь-батарею, за враждебную, так как от выстрелов по воротам могла пострадать только она; а во-вторых, всю эту затею с воротами он считал боем… Взяли, мол, с боя и заслуживаем боевых наград!

Письмо это Кауфман получил около 2 часов, когда уже вступал в Хиву во главе войск.

Гродеков, написавший свою книгу довольно беспристрастно, осуждает этот фарс Веревкина следующими словами: «Как видно из предыдущего, в форсированном занятии шах-абатских ворот не было никакой надобности, и оно может быть объяснено единственно желанием Веревкина фактически показать, что Хиву занял он, а не туркестанский отряд».

Мы, со своей стороны, добавим, что в оправдание своих последних самостоятельных действий Веревкин мог сослаться на инструкцию, дававшую ему право продолжать геройствовать, несмотря ни на какие переговоры врага с Кауфманом, а самому никаких условий не принимать, пока не соединится с Кауфманом. Как мы видели, он лично с большею частью своего отряда действительно, пока не соединился еще с главнокомандующим и, стало быть, не подчинился еще ему вполне и беспрекословно, почему и считал себя вправе действовать по всей своей воле…

Получив извещение, что все приказания его хивинцами исполнены, и что улицы по пути к ханскому дворцу очищены, Кауфман вступил в город в 2 часа дня под звуки даргинского марша, исполненного музыкантами Ширванского полка. С ним вступили 9 рот, 7 сотен и 8 орудий. Сам Кауфман ехал не впереди, а в середине отряда с их высочествами и штабом. В этом сказался эриванский опыт. Кауфман нередко вспоминал и рассказывал, что во время вступления Паскевича в Эривань, когда все были в походной форме и только один обер-аудитор надел треуголку, какой-то фанатик, поклявшийся убить Паскевича и засевший над воротами, принял аудитора за главное лицо в отряде и действительно убил его… У ворот для встречи Кауфмана стоял впереди массы жителей старик Сеид-Омар без шапки, а рядом свезенные сюда хивинские пушки. Все площади и часть боковых улиц запружены были арбами с разным имуществом, женщинами и детьми, спасавшимися сюда из окрестностей города.

Громкие приветствия народа, благополучно отделавшегося от опасностей войны и радостные крики рабов-персиян, продиравшихся вперед и показывавших потертые кандалами руки и ноги, сливались с музыкой марша. Войдя в цитадель, войска остановились перед ханским дворцом. Кауфман объехал войска, поздравил их с победою и славным походом, увенчавшимся достижением цели, благодарил их именем государя за службу, труды и подвиги.

Затем одна рота послана во дворец для занятия караула, а следом за нею въехал в ворота и Кауфман со свитою. Остановившись перед узкою и низкою дверью, в которую уже нельзя было въехать, Кауфман слез с коня и вошел во внутренний дворик, устланный коврами, где в открытой галерее стоял трон хана и где обыкновенно происходили официальные приемы. Трон этот теперь хранится в Московской оружейной палате.

На террасе, в галерее, Кауфман принял депутатов от города и его окрестностей, сказал им, чтобы они ничего не боялись и передали это народу: русские и сами их не тронут, да и другим не дадут их в обиду.

Так как сам Веревкин на соединение с Кауфманом не шел, то по правилу, завещанному еще Мухаммедом (если гора к тебе не идет, то сам ты иди к ней), Кауфман отправился с конвоем из одной сотни, через Шах-аббатские ворота, в лагерь Веревкина… Здесь он также объехал войска, поздравил их с победою и благодарил за службу.

Веревкин, вероятно, чувствовал себя не совсем ловко. Кауфман был сильно недоволен последними его действиями и назначил расследование. Допрошен был и диван-беги Мат-Нияз, видевший оперетку. Говорили, что идея последнего, вроде как бы боевого, занятия Хивы, принадлежала Скобелеву… Это на него похоже…

Вследствие отзыва начальника главного штаба было запрещено представлять к ордену Св. Георгия позже двухнедельного срока после оказанного отличия; поэтому многие из считавших себя достойными награды подали рапорты с описанием своих подвигов…