На другой же день отправлено было новое донесение о походе военному министру и Государю, причем Перовский испрашивал разрешения на новую экспедицию, которую он предполагал начать с конца мая. Чернышев отвечал, что новый поход невозможен и не нужен. А правитель его канцелярии сообщил отзыв кн. Меншикова, что «для нынешнего царствования довольно и одного такого неудачного похода».

Перовский тотчас послал в отряд приказание возвратиться в Оренбург, а укрепление взорвать.

Между тем еще 19 апреля прибыли в наш лагерь на Эмбе от хивинского хана посланцы с письмами к Государю Императору и к Перовскому.

Посланцев приняли было сначала за шпионов, так как носились слухи, что на месте покинутого Ак-Булака видны были партии хивинцев, но потом разъезды сообщили успокоительные вести.

К 1 мая больных было ИЗО чел.; горячка усилилась: больных ею было 237 чел.; цинга несколько ослабела — оставалось 613 больных.

Около 1 мая доставлено было для поднятия отряда 2180 верблюдов, что с оставшимися 1300 составило 3480. Поэтому 18 мая отряд выступил из лагеря двумя колоннами и направился прежним путем к Оренбургу, забрав все тяжести и имея с собою больных 16 офицеров и 1195 нижних чинов. Эмбенское укрепление и его постройки были взорваны, согласно предписанию Перовского. С выступлением цинга стала ослабевать еще быстрее, но зато горячка усилилась. К 22 мая больных было уже 1214 чел.; их размещали частью на конных и воловьих подводах, частью в койках на верблюдах.

На Биш-Тамаке от главных сил отделились 4-й и 5-й батальоны и оренбургские казаки, которые направились через Орск по своим квартирам. Остальной отряд из 2-го батальона, двух рот 1-го батальона и артиллерии продолжал движение на Оренбург, куда и возвратился 8 июня, после восьмимесячного похода.

Подъемных лошадей пало 204, верблюдов до 10 000; из отпущенных на экспедицию 1 700 000 р. осталось около 36 000 р. ассигн., а если переложить натуральную повинность, понесенную для похода башкирами, то они потеряли до 6 миллионов. Павшие верблюды по оценке стоят 1 500 000 руб. Следует прибавить к этому, что одними деньгами нельзя бы было двинуть из Оренбурга 12 000 наемных телег и 11 000 верблюдов. Вся экспедиция обошлась, таким образом, в 9 миллионов!

Желая оправдаться перед государем в своей неудаче, Перовский выехал в Петербург в половине мая и 3 июня был уже в Петербурге. Однако же военный министр Чернышев долго не хотел допустить его до аудиенции у государя и не докладывал о его прибытии. Только через месяц он получил приглашение к разводу в Михайловском манеже… Здесь он стал отдельно и в стороне, несмотря на напоминания министра стать в общую шеренгу. Государь поцеловал Перовского и тотчас увез его к себе, предоставив великому князю Михаилу Павловичу принять развод.

Результатом личного доклада Перовского было то, что решительно все офицеры были представлены к наградам и сверх того получили по годовому окладу жалованья не в зачет. Юнкера произведены в офицеры. Нижние чины получили денежные награды.

Циолковский получил Анну 1-й степени, но спустя неделю был уволен от службы без прошения, хотя и по домашним обстоятельствам. Это сильно оскорбило Циолковского, и он в следующую же ночь выехал из Оренбурга в свое имение, отстоявшее около 80 верст от города. Недолго, однако же, он прожил в деревне: через три недели пришло в Оренбург известие, что он убит своими крепостными… Убил его, однако, один повар, выстрелом из ружья, через открытое окно. Циолковский сидел в кабинете и читал книгу. Пуля попала ему в висок и убила мгновенно. Когда прибыл становой пристав, убийца явился к нему и сознался.

Повара этого Циолковский драл нагайками в походе решительно каждый день. Спущенный в отставку, он вымещал свою обиду на своих крепостных… пока не дождался заслуженного конца.

Веллингтон очень хвалил русские войска за их выносливость и покорность, а Перовского за его мужество и самоотвержение. Еще бы, ведь мы шли зимою по его мудрому совету!

Опыт не удался, и Веллингтон, конечно, отметил в своей памятной книжке, что степные походы зимою предпринимать не следует…

Так кончился этот знаменитый и беспримерный в своем роде поход. Перовский, однако, собирался повторить экспедицию, но опять зимою, с 19 т. войска при 15 т. лошадей, 17 т. верблюдов, 9 т. волов и т. д., на что исчислено было приблизительно 16 миллионов, но государь, говорят, заметил ему, что после степных буранов и морозов ему не мешает отогреться в Италии, куца и уволил его в отпуск, с пособием в 20 000 рублей. Вместо него в Оренбург назначен был генерал-адъютант Обручев.

Несомненно, что государю не могло понравиться такое пристрастие к зиме, когда он сам высказался за лето или осень.

Внимательный разбор плана нашей экспедиции указывает, что: 1) зиму предпочли ради возможности иметь воду (из снега) даже в безводной пустыне, а между тем шли зимой по местам, изобилующим вольною водою, где могли бы идти и во всякое другое время, — зиму же приберечь именно для Устюрта. 2) К экспедиции приступили, не позаботившись даже собрать положительных сведений о предстоящем пути, — рекогносцировка предпринята была уже после экспедиции (Жемчужников), а следовало сделать как раз наоборот. Даже о походе Бековича сведения стали собирать (большею частию из астраханского архива) только с 1840 г. Если бы знал Перовский, что Устюрт вовсе не безводен, что колодцы можно рыть на каждом месте, как и делал Бекович, то, может быть, для движения была бы предпочтена ранняя весна. Тогда отряд должен бы был перезимовать на Эмбе — ему не пришлось бы возить с собою такие тяжести, как дрова, фураж, кибитки и проч. Вместе с тем следовало бы знать заранее о количестве выпадающего снега — тогда бы, вместо колесного обоза, конечно, устроили бы санный, а людям поделали бы лыжи, воскресив этим память о сибирском походе 1499 г., когда сделано было по снегу 3000 верст. 3) Выбор промежуточного пункта был поручен не специалисту, а кавалерийскому офицеру, который и выбрал на солонце с лугами только на 25 000 пудов сена, а когда вздумали поправить ошибку, послав Жемчужни-кова на богатую лугами Эмбу, то было уже поздно и вместо 300 000 пудов, которые бы легко можно было там заготовить, успели накосить только 20 000, чем, конечно, нельзя было подправить массу верблюдов отряда. 4) Все предварительные распоряжения делались при участии только одного лица — штабс-капитана Никифорова, люди же более его опытные были тщательно отстранены, от чего дело, конечно, не выиграло. В 1833 году Никифоров был поручиком гвардейского саперного батальона.[28] Случилось как-то, что он получил от одного из офицеров тяжкое оскорбление из-за какой-то дамы… на дуэль обидчика, однако, не вызвал и был переведен за это тем же чином в оренбургский линейный батальон. Тогдашний начальник штаба Оренбургского края, барон Рокасовский, знавал Никифорова в Петербурге и взял его под свою протекцию. Перовский представил его к переводу в Генеральный штаб, и в 1839 году он был уже штабс-капитаном Генерального штаба и состоял для поручений, угодив начальству своим слогом! На этот счет Перовский был довольно капризен. Насколько, однако, слог Никифорова был ясен, настолько речь его была непонятна, по необычайной быстроте; улавливать слова, сыпавшиеся, как из мешка, было непривычному человеку почти невозможно. Благодаря необычайному доверию Перовского план похода известен был только одному Никифорову. Если это делалось для сохранения тайны, то цель все равно не достигалась, ибо народное чутье, по первым признакам каких-то приготовлений, закупок, найма верблюдов и проч., угадало их цель, а стоустая молва разнесла эту догадку из края в край, — и только одни товарищи Никифорова по штабу не знали ничего официально. Когда вопрос об отступлении был решен, то Перовский, собравши к себе офицеров Генерального штаба, сознался, что некоторые меры по приготовлению похода были ошибочны, и, взглянув при этом на Никифорова, сказал: «Это поэзия!» К сожалению, это сознание явилось слишком поздно… 5) Вследствие желания сохранить младшему офицеру известное положение в отряде Перовский не сформировал штаба, что вело, конечно, к беспорядкам, так как войска не знали, к кому обращаться по разным делам. Ни начальника штаба, ни обер-квартирмейстера у Перовского не было! 6) Иванин прямо приписывает отказ от дальнейшего продолжения похода проделкам Циолковского и не щадит его: «Польский шляхтич, у которого всё родовое имение состояло из сорочки, в которой он родился, а благоприобретенное: дом в Оренбурге, 10 000 десятин земли и очень почтенный капитал… для такого похода его не следовало брать…» Куда девались 2000 лаучей? Их отпустили, но ведь пешком, по снежной степи, они, конечно, не пойдут: у каждого на руках было 4–5 верблюдов, выбрать есть из чего. Циолковский и отпустил бесконтрольно… В марте месяце уже были кормы; везде верблюды поправляются, а у нас по возвращении на Эмбу из 800 верблюдов на пастьбе и 700 при отряде показано палыми 3200 штук!! 7) Наконец, если уж потеряли без пользы почти месяц на Эмбе и не воспользовались успехами под Ак-Булаком, чтобы сделать поиск с одними казаками к Хиве, то по крайней мере следовало бы ранее движения от Эмбы к Ак-Булаку послать туда рекогносцировочную партию, а не подвергать весь отряд тяжелым испытаниям.