Во все время похода до Эмбы только 3 дня мороз был 10 и менее градусов (в полдень), затем 11 дней было от 14° до 20°, 12 дней от 20–26° и 6 дней от 26–32°. Незначительное количество дров, которое было при отряде, расходовалось только по временам для варки пищи, а неупустительно и постоянно — только для отопления кибиток штаба… Людям по временам стали выдавать морской канат вместо дров для варки горячей пищи, без которой на морозе трудно было пробыть несколько дней подряд. Спирт выдавался щедро, но помогал мало. Солдаты прозвали его «стоградусным морозом».

На Эмбе присоединился к отряду родоначальник назаровцев, султан Айчуваков, доставивший несколько сот верблюдов, которые у него и наняты. Он рассказал, что впереди к Чушка-Кулю и далее на Устюрт такие снега, что идти положительно невозможно. Ему не поверили и запретили разглашать это в отряде.

Прийдя на Эмбу, Перовский застал там цингу и оспу, да и в главном отряде больные были в беспомощном положении: лекарств на морозе нельзя было приготовлять, так как вода замерзала, да они и не действовали на биваках под открытым небом, а держать больных в землянках было и того хуже.

Перовский прекратил всякое сношение отряда с эмбенским гарнизоном, для чего и поместился на биваках на пушечный выстрел от укрепления.

Находясь в крайне удрученном состоянии и виня себя за увлечение поэзией, как он называл теперь зимний поход, Перовский впал в меланхолию и стал отказываться от пищи… Ему казалось, что офицеры и солдаты упали духом, что непременно его бранят и проклинают за то, что он завел их в дикую пустыню и без пользы, без славы губить их здесь до последнего…

Однако во время ночной прогулки он услышал разговор в солдатской юламейке о том, что вот «орел-то наш черноокий захирел… от пищи отстал… никого к себе не допущает…» и что «это беда! коли сам помрет — пропадут тогда и наши головушки». Это воскресило его. Он узнал, что его не проклинают, а жалеют. Пославши за Никифоровым, он спросил его о состоянии духа офицеров. Тот сообщил, что образовалось собственно две партии: Циолковский со своими доказывает необходимость немедленно срыть укрепления и идти назад, а Молоствов, напротив, находит, что пройдя только одну треть пути и даже не исследовав Устюрта, возвращаться ни с чем в Оренбург будет прямо постыдным для русского имени делом; только последняя крайность, только доказанная опытом невозможность идти далее можеть служить оправданием и снять с отряда пятно… а до последней крайности еще не дошли.

Обрадованный этим Перовский крепко поцеловал Никифорова и решил идти далее к Ак-Булаку или Чушка-Кулю, поручив первую колонну Молоствову. Однако почти накануне выступления Молоствов, напившись кофею у Циолковского, внезапно заболел… Колонна была поручена Циолковскому. Обойти его было нельзя, так как и Толмачев был болен с самого Биш-Тамака, не владея сильно простуженными ногами.

Простуда была главная и почти неизбежная в этом походе болезнь после трудного перехода по глубокому снегу, работы при вьючке и развьючке верблюдов, рытья снегу для добывания топлива и проч.; вспотевшие солдаты садились на верблюдов[24] или, придя на ночлег, торопились скорее лечь спать (генерал-марш били в 2 часа утра), другие же становились на часы, остывали и иногда отмораживали себе члены или получали простудные болезни, лечить которые было тем мудренее, что потогонные и другие подобные средства вовсе не могли быть употребляемы на морозе, и кроме того заболевшие большею частию умирали скоропостижно.

Решившись, несмотря ни на что, продолжать движение, Перовский отдал приказ, чтобы все офицеры кинули в укреплении все, без чего только могут обойтись, чтобы по недостатку верблюдов не пришлось кинуть добро свое на дороге. Сам Перовский хотел было показать пример, кинуть весь свой обоз и записаться в солдатскую артель, но потом оказалось множество лишних верблюдов, занятых только юпамейками и разным скарбом лаучей. Вообще с верблюдами возня была немалая: лаучи их подменяли — нанимаясь, показывает одного, а как надобно выступать, является с другим, плохим, или с верблюдицей, которая на походе жеребилась и делалась негодною под вьюк. Бирки и метки, надевавшиеся на шею верблюдов в видах противодействия плутовству, киргизы срывали на топливо. Под конец пришлось таврить, но и на тавренных верблюдах лаучи бегали по ночам из отряда!..

Выступление назначено было в первых числах января. Незадолго перед тем сделан был опыт передачи приказаний морскими ночными сигналами. Степь оказалась не совсем похожею на море, и люди, назначенные наблюдать сигналы, должны были долго отыскивать место, откуда они могли быть видны, да и караулить сигналы делалось такою тяжелою обязанностию, что кто-то из начальствующих просил даже ввести еще один сигнал, означающий: «Больше сигналов в эту ночь не будет».

Отряд начал выступать с 31 декабря, а 16 января выступила последняя, четвертая колонна. Расстояние от Эмбенского укрепления до Ак-Булака, всего 160 верст, пройдено было колоннами более, нежели в 15 дней; несмотря на то, потеря в верблюдах была чрезвычайна и с каждым днем возрастала.

Выступив за линию, отряд имел около 10 400 верблюдов. Из Эмбенского укрепления отряд, с 2-месячным продовольствием для людей и с дачею по одному гарнцу в день овса на лошадь на то же время, с трудом поднялся на 8900 верблюдах, а на Ак-Булаке (т. е. еще не пройдя и половины пути до Хивы) годных для подъема тяжестей верблюдов оказалось всего 5188, из остальных, совсем изнуренных на переходе от Эмбы к Ак-Булаку, пало 1200 верблюдов, до 1000 верблюдиц ожеребились и также скинуты со счета, а прочие из приставших так ослабели, что за негодностию были брошены на дороге. Даль очерчивает верблюда такими словами: «Верблюд индюшка, животное кволое, нежное, любит тепло, гибнет от стужи».

Для облегчения пути верблюдам старались проложить им утоптанные дорожки, для чего колонны шли всего в 4 и редко 8 рядов; сверх того, впереди вьючных верблюдов шла конница и пролагала тропинки, а в глубоких местах коннице приходились проезжать даже по нескольку раз взад и вперед по одной и той же тропе; местами расчищали путь даже лопатами, но, несмотря на все это, верблюды падали беспрестанно, останавливая движение колонн. Приходилось перевьючивать, утопая в снегу по колено, а местами и по пояс, что приводило людей в изнеможение; упавший же верблюд редко вставал. Для обхода его приходилось протаптывать или прочищать новые дорожки. Артиллерию пришлось уже везти на лошадях, а по временам из снегу вытаскивали ее и на людях, причем полозья уже пришлось бросить, так как по глубине и рыхлости снега колеса оказались удобнее.

Неизвестно, от солонцеватости ли здешней местности, или от предшествовавших оттепелей, свойство снега было здесь необыкновенно: в одних местах поверхность снега была мягкая, как и везде у нас, и легко подавалась от давления копыт или колес, в других, напротив, была почти так тверда, как лед; лошади, верблюды, даже 12-фунтовые орудия держались на поверхности снега, а затем нередко вдруг проваливались, отчего вытаскивание верблюдов, саней, повозок и артиллерии по таким местам сопряжено было с чрезвычайными трудностями. Все овраги, даже самые глубокие, были занесены снегом доверху, так что и отличить их от степи было невозможно, пока не провалится туда верблюд или фура. Во избежание таких провалов для артиллерии умудрились накладывать поверх снега настилку понтонных мостов и по ней уже перевозить орудия. Верблюды и лошади подрезывали себе ноги, и оттого в иные дни отряд проходил не более 4 верст, оставляя на месте упавших верблюдов и свалившиеся тюки. В бураны же теперь не было никакой возможности двигаться: так, в первые четыре дня выступившая вперед колонна за буранами прошла всего 20 верст, бросив на пути, за невозможностью везти, множество саней и колесных повозок, которые последующими тремя колоннами употреблялись на топливо.

Перовский выехал из Эмбенского укрепления на другой день по выступлении последней колонны, т. е. 17 января 1840 г., и не верхом уже, а в теплом возке. Обогнав все колонны и осмотрев их, он сам убедился, да и начальники колонн уверяли, что отряду не дойти. Еще до выезда с Эмбы он писал министру иностранных дел (шифрованная депеша 5 января 1840 г.): «Опасаюсь, что вынужден буду бросить понтоны, лодки, все повозки»… Теперь он видел, что придется бросить и запасы. Догнав передовую колонну Циолковского, главнокомандующий узнал, что штабным буфетом никто из офицеров не пользуется, так как он наполнен всегда гостями Циолковского, ссыльными поляками унтер-офицерами, и что от своей обычной расправы нагайками за каждый пустяк он все еще не отказался.