— Плохо. Всё могло бы выйти лучшим образом, если бы вы поддерживали связь.

— Лучшим образом для вас.

— Так я и сказал. – Замечаю, что пепел удлинился и безвольным тонким серым пенисом свисает с кончика сигареты. – Я так и не уловил смысла того, что вы говорили про реджу.

Ни с того, ни с сего, она вдруг смеется, даже светлеет лицом.

— Потому что я не настолько влюблена в себя, чтобы просто хотеть жить вечно, что непонятного?

— И что вы собирались делать? Держать это в доме, пока…

— Ее, – перебивает вдруг она. – Держать ее в доме. Она девочка и зовут ее Мелани.

Услышав свое имя, ребенок поднимает на меня взгляд. Она видит мою шляпу и хватает ее. Затем сползает с мамашиных коленей и тащит шляпу ко мне. Она держит шляпу на вытянутых руках, как будто предлагая ее мне. Я пытаюсь взять шляпу, но она тянет ее на себя.

— Она хочет надеть ее вам на голову.

Я смущенно гляжу на дамочку. На ее лице легкая и печальная улыбка.

— Это игра, в которую она любит играть. Ей нравится надевать мне шляпы на голову.

Я снова гляжу на девочку. Она нервничает, держа шляпу. Со смыслом что-то мне бурчит и приглашающее помахивает шляпой. Я наклоняюсь. Девочка надевает шляпу мне на голову и широко улыбается. Я выпрямляюсь и поправляю шляпу.

— Вы улыбаетесь, – говорит женщина.

Я смотрю на нее.

— Она прикольная.

— Она вам нравится, не так ли?

Я снова смотрю на девочку, размышляя.

— Не могу сказать. Я раньше на них и не смотрел толком.

— Лжец.

Моя сигарета мертва. Я тушу ее о кухонный стол. Она смотрит на это, хмурится, видимо, злясь на то, что я пачкаю ее и без того грязный стол, но потом она, похоже, вспоминает о пушке. Вспоминаю и я. По моей спине пробегают мурашки. На какой-то момент я утратил бдительность, когда наклонялся к девочке. Я уже мог бы быть трупом. Забавно, как мы забываем, вспоминаем и снова забываем такие вещи. Мы оба, я и эта дамочка. Одну минуту мы мило беседуем, а в следующую – ждем, что начнется бойня.

А дамочка выглядит, будто у нее свидание. Она храбрая, это видно. Можно было проследить, как это в ней выходит наружу и снова прячется – до того, как она вспомнит о пушке, и после этого. В ней как будто бы сменяют друг друга разные личности: живая, думающая, вспоминающая, а затем – бам! – она сидит на кухне, полной покрытых струпьями грязи тарелок, кофейными кругами на столешнице и копом с ручным орудием, сидящим за кухонным столом.

Я поджигаю очередную сигарету.

— Вы не пропускаете прием реджу?

— Нет, нисколько. – Она смотрит на свою дочь, держит ее за руки.

Я выпускаю клубящуюся струйку дыма изо рта.

— Но ведь вам не удалось бы выкрутиться, это безумие. Вы должны бросить реджу; вы должны найти донора спермы, который захотел бы тоже бросить реджу, так два человека убивают себя ради ребенка; вы должны в одиночестве родить ребенка, а затем вам нужно его прятать. В конце концов, вам понадобится ID-карта, чтобы снова начать реджу, потому что никто не будет давать дозу пациенту без документов. И при этом вы прекрасно знаете, что ничего из этого не сработает. Но вы все равно делаете это.

— У меня могло бы получиться. – Она поднимает на меня хмурый взгляд.

— Но не получилось.

Бам. Она снова возвращается на кухню. Проваливается в свое кресло, обнимая ребенка.

— Так почему же вы просто не поторопитесь и не сделаете это?

Я жму плечами.

— Мне просто стало любопытно, о чем же вы, детные, думаете.

Она смотрит на меня. Жестко. Разгневанно.

— Знаете, о чем я думаю? Я думаю, что мы нуждаемся в чем-то новом. Я прожила сто восемнадцать лет, и я думаю, что это не просто ради себя самой. Я думаю, что хочу ребенка и хочу видеть, что видит она сегодня, когда просыпается, и что она узнает и увидит своими глазами из того, чего никогда прежде не видела я, потому что это – что-то действительно, по-настоящему новое. Я люблю смотреть на вещи через ее глазёнки, а не через такие мертвые глаза, как у вас.

— У меня не мертвые глаза.

— Взгляните в зеркало. У вас у всех мертвые глаза.

— Мне сто пятьдесят, и я чувствую себя так же хорошо, как в первый день.

— Держу пари, вы этого даже не помните. Никто не помнит. – Ее взгляд снова направлен на пушку, но потом возвращается ко мне. – Но я помню. Теперь. И это в тысячу раз лучше, чем жить вечно.

— Жить вместе с ребенком и всем этим? – Я кривлюсь.

— Вам этого не понять. Никому из вас.

Я отвожу взгляд. Не знаю, почему. Это же я парень с пушкой, я владею ситуацией, но она смотрит на меня, и что-то сдавливает у меня внутри, когда она говорит всё это. Будь у меня воображение, я бы сказал, что это какая-то часть от той первобытной обезьяны пытается вытащить себя наружу из грязи и заставить меня услышать ее. Что-то от тех существ, которыми мы были прежде. Я смотрю на ребенка – девочку – и она смотрит на меня. Я гадаю, все ли они умеют делать этот трюк с шляпой, или только вот эта одна такая особенная. Всем ли им нравится надевать шляпы на головы их убийц. Она улыбается мне и снова прячет голову под рукой матери. Взгляд женщины прикован к моей пушке.

— Хотите пристрелить меня? – спрашиваю я.

— Нет, – поднимает она взгляд.

— Да ладно, скажите правду. – Я изображаю легкую ухмылку.

Ее глаза сужаются.

— Я разнесла бы вам голову, если бы могла.

Я чувствую внезапную усталость. Мне уже наплевать. Меня тошнит от грязных кухонь, тёмных комнат и запаха грязных самодельных подгузников. Я толкаю «Грейндж» поближе к ней.

— Вперед. Хотите забрать одну старую жизнь, чтобы сохранить ту, которая даже не продлится? Я буду жить вечно, а эта маленькая девочка не проживет и семидесяти лет, даже если ей крупно повезет – а ей не повезет – а вы уже практически мертвы. Но вы хотите прервать мою жизнь? – Я чувствую себя стоящим на краю пропасти. Вижу, как возможные варианты будущего кипят вокруг меня. – Попробуйте.

— О чем вы?

— Я даю вам шанс. Хотите им воспользоваться? – Я толкаю «Грейндж» еще ближе, искушая ее. Я чувствую трепет. Голова легкая, почти до головокружения. Адреналин бушует во мне. Я толкаю «Грейндж» еще ближе к ней, уже даже не будучи уверенным, то ли я буду бороться с ней за пушку, то ли я позволю ей схватить ее. – Вот ваш шанс.

Без предупреждения, она бросается через стол. Ребенок вылетает из ее рук. Ее пальцы дотрагиваются до оружия в тот же самый момент, когда я отдергиваю пушку. Она снова делает выпад через стол, царапая его ногтями. Я вскакиваю, роняя свое кресло, ухожу из зоны досягаемости. Она тянется к оружию растопыренными пальцами и отчаянно пытается схватить, хотя уже знает, что проиграла. Я наставляю пушку на нее.

Она таращится на меня, затем опускает лицо на стол и рыдает.

Девочка тоже плачет. Она сидит на полу и ревет, ее маленькое лицо сморщилось и покраснело, она плачет вместе со своей матерью, которая отдала всю себя в этой борьбе за мою пушку: все свои надежды, все годы скрытого служения этим надеждам, всё ее стремление защитить свое потомство, всё без остатка. И вот она лежит, неуклюже растянувшись на грязном столе, и плачет, а ее дочь ревет на полу. Продолжает всё кричать и кричать.

Я целюсь в девочку из «Грейнджа». Теперь она беззащитна. Она визжит и протягивает руки к своей матери, но мать не встает. Она просто протягивает руки, ожидая, что ее возьмет на руки и обнимет женщина, которая уже ничего не сможет ей дать. Девочка не замечает ни меня, ни пушки.

Один выстрел – и ее нет, только дыра в затылке и мозги на стене, похожие на спагетти – и этот плач прекратится и всё, что останется, это пороховая гарь и вызов зачистки.

Но я не стреляю.

Вместо этого, я убираю «Грейндж» в кобуру и выхожу через дверь, оставляя их с их слезами, их грязью и их жизнями.

Снаружи снова льет дождь. Тонкие нити воды струятся с карнизов и разбрызгиваются на земле. Джунгли кипят вокруг меня обезьяньим щебетом. Я поднимаю воротник и поправляю свою шляпу. Я практически не слышу плач позади себя.