Элис сжимает мою руку. Мы в маленькой частной клинике реджу, заботливо оборудованной голографическими окнами, демонстрирующими парусные лодки на Атлантике, отчего возникает ощущение открытости и простора, хотя весь этот дневной свет поступает по трубкам от зеркальных коллекторов. Эта клиника отличается от тех, что работают в кластерах – гигантских публичных монстров, созданных с тех пор, как истек срок патентов на реджу. Здесь ты платишь немного больше, чем за генерики от «Медикэйд», зато не трешься плечами с кучей истощенных игроманов, наркоманов и алкашей, которые по-прежнему хотят свой реджу, несмотря на то, что бесцельно прожигают каждый день своих бесконечных жизней.

Медсёстры работают проворно и умело. Вскоре Элис уже лежит на спине, подключенная к мешку с капельницей, а я сижу рядом с ней на кровати, и мы наблюдаем, как реджу закачивается к ней в организм.

Это всего лишь прозрачная жидкость. Мне всегда казалось, что она должна быть зеленой и пузырящейся. Необязательно зеленой, но определенно шипучей, потому что всегда чувствуешь какое-то пузырение, когда тебе вводят реджу.

Элис вздыхает и тянется ко мне, ее тонкие бледные пальцы касаются моего бедра.

— Держи меня за руку.

Эликсир жизни пульсирует в ней, наполняя ее, вливаясь в ее тело. Она дышит неглубоко и с усилием, глаза расширены. На меня она больше не смотрит. Она сейчас где-то глубоко внутри, восстанавливая то, что было утрачено в течение последних восемнадцати месяцев. Неважно, сколько раз я наблюдал за этим, всякий раз я удивлен тем, что происходит с людьми во время введения реджу. Их как будто что-то проглатывает, а потом они выныривают обратно на поверхность более целыми и более живыми, чем были до этого.

Взгляд Элис фокусируется.

— О боже, – улыбается она. – Я никогда к этому не привыкну.

Она пытается встать, но я удерживаю ее и жму на кнопку вызова медсестры. Как только мы отключаем ее от системы, я сопровождаю ее назад к машине. Она тяжело опирается на меня, спотыкаясь и толкая меня. Я почти чувствую пузырение и звон у нее под кожей. Она забирается в машину. Когда я тоже оказываюсь внутри, она смотрит на меня и смеется.

—Как невероятно хорошо я себя сейчас чувствую!

— Никак не похоже на отматывание часов назад.

— Отвези меня домой. Я хочу побыть с тобой.

Я жму на кнопку включения двигателя, и мы скользим прочь с парковки. За пределами Центральной Спирали цепляемся к маглайну. Элис наблюдает, как город проплывает за окнами, населенный всеми этими шопперами, бизнесменами, мучениками и призраками; затем мы выходим на простор, на высотную линию над джунглями, ускоряясь и направляясь снова на север, к Спирали Ангелов.

— Так чудесно быть живой, – говорит она. – Это не имеет смысла…

— Что не имеет смысла?

— Отвергать реджу.

— Если бы люди все делали со смыслом, у нас не было бы психологов. – И мы не покупали бы динозавров детям, в существовании которых нет смысла. Я стиснул зубы. Нет смысла в существовании ни одного из них. Глупые мамаши…

Элис вздыхает и пробегает руками вдоль своих бедер, растирая себя. Задрав юбку, погружает пальцы в свою плоть.

— Все равно, в этом нет никакого смысла. Как мне хорошо… Те, кто прекратили принимать реджу, должно быть, спятили.

— Конечно, они спятили. Они убивают себя, они делают детей, не зная, как о них потом заботиться, они живут в дерьмовых квартирах в темноте, никогда не выходят наружу, они воняют, они ужасно выглядят, у них нет ничего хорошего впереди! – я срываюсь на крик и замолкаю.

Элис изучает меня.

— С тобой все в порядке?

— Со мной все хорошо.

Но я, на самом деле, очень зол. Зол на тех дамочек, за то, что они, глупые, покупают игрушки. Меня достало, что эти тупые бабы тешат таким манером своих тупых подлежащих уничтожению детей, относятся к ним так, как будто им не суждено кончить в качестве компоста.

— Давай не будем сейчас о работе. Давай просто поскорее приедем домой. – Я выдавливаю улыбку. – У меня уже выходной, давай проведем его с пользой.

Элис по-прежнему смотрит на меня. Я вижу вопросы в ее глазах. Если бы она не была на пике «прихода» от реджу, она бы продолжила давить на меня и выспрашивать. Но она настолько поглощена звоном своего обновленного тела, что не устраивает допроса. Она смеется, ее пальцы бегут вверх по моей ноге и начинают шалить со мной. Я использую свои полицейские коды, чтобы преодолеть ограничения безопасности маглайна, и мы пулей летим вдоль Дамбы к Спирали Ангелов, и солнце ярко сияет над океаном, и Элис улыбается и смеется, и прозрачный воздух кружится вокруг нас.

Три ночи. Очередной вызов, окна опущены, с воем несусь сквозь сырость и духоту Ньюфаундленда. Элис хочет, чтобы я вернулся домой, расслабился, но я не могу. Не хочу. Не знаю, чего я хочу, но явно не завтрака с бельгийскими вафельками, или траханья на полу комнаты, или похода в кино, или… на самом деле, я ничего не хочу.

Я, впрочем, и не смог бы. Мы приехали домой, и у меня не вышло. Всё было не так. Элис сказала, что это пустяки, что она все равно хотела порепетировать.

А сейчас уже прошло более суток с тех пор, как я видел ее в последний раз.

Я на службе, езжу по вызовам уже сутки кряду, подстегиваемый «маленькими помощниками полицейского» и лошадиными дозами кофеина, и мой тренч, шляпа и руки испещрены остатками сделанной работы.

Вдоль береговой линии высокие морские волны неистово плещут поверх волноломов. Впереди светятся огни угольных фабрик и заводов-газификаторов. Вызов направляет меня к блистающему лику Кластера Паломино, району дорогой недвижимости. Поднимаемся на масслифте и вламываемся в дверь, Пентл прикрывает мою спину. Мы знаем, кого обнаружим за дверью, но насколько сильно они будут сопротивляться – никогда нельзя предугадать.

Бедлам. Симпатичная смуглокожая девушка, у которой была бы великолепная жизнь, не реши она, что ей нужен ребенок. Непрерывно орущий ребенок, лежащий в углу в ящике. Девушка тоже кричит – на малыша в ящике, кричит как безумная.

Они оба начинают кричать, как только мы вламываемся в дверь. Мне как будто натолкали отвертки в уши, а это всё продолжается и продолжается. Пентл хватает девушку и пытается ее удержать, но она и ребенок по-прежнему орут, и я внезапно чувствую, что не могу дышать. Я едва могу стоять на ногах. Ребенок орет, орет и орет, набивая мою голову отвертками, осколками стекла и острыми кусочками льда.

Так что я пристреливаю тварь. Выхватываю «Грейндж» и всаживаю пулю в этого сосунка. Фрагменты дерева и ребенка распыляются в воздухе.

Обычно я этого не делаю, это противоречит процедуре: пускать в расход ребенка на глазах у матери.

Но вот мы стоим, уставившись на тело. Повсюду вокруг – кровавый туман и пороховой дым, а в ушах – звон от выстрела. На одну секунду наступает девственно-чистая тишина.

Затем женщина снова кричит на меня, и Пентл тоже кричит, потому что я залажал сбор улик, и он не успел сделать фотографии, а потом она оказывается надо мной, пытаясь выцарапать мне глаза. Пентл стаскивает ее с меня, а она называет меня ублюдком, убийцей, снова ублюдком и обезьяной, и гребаной свиньей, и что у меня мертвые глаза.

И эта фраза меня задевает. У меня мертвые глаза. Эта дамочка ведет реджу к упадку и за это не проживет и двадцати лет, и всё это время будет находиться в женском трудовом лагере. Она молода, совсем как Элис, наверное, как раз в том возрасте, когда люди начинают принимать реджу – не такая старая кляча, как я. Мне было уже сорок, когда реджу стал общедоступным. Для всех нас она умрет через миг. Но это у меня, оказывается, мертвые глаза.

Я беру свой «Грейндж» и тычком приставляю к ее лбу.

— Ты тоже хочешь умереть?

— Давай, сделай это! Сделай! – Она не останавливается ни на секунду, продолжая выть и плеваться. – Гребаный ублюдок! Ублюдок, сука-сука-сука-давай-сделай-это! – Она плачет.

Но у меня не хватает духу, несмотря на то, что я хочу увидеть, как ее мозги вылетают из затылка. Ничего, она умрет достаточно скоро. Еще каких-то двадцать лет – и готово. Не стоит того, чтобы возиться с отчетностью.