— Кто они?

— Это Регина и Воин, ты их знаешь под этими именами, а люди их знали, как Тристана и Изольду. — Архангел помолчал минуту и улыбнулся каким-то своим мыслям. — При этом Кецалем была она. Нам очень помогла Греция, для которой гомосексуализм был устойчивым культурным фактом. Правда, тогда мы были еще слабы, нас преследовали неудачи. Сам помнишь, тот известный случай, когда Кецаль сошел с ума после смерти своего Проводника на поле боя, и мы перестали его контролировать. Тогда многие умерли, а мы смогли провести их через Посвящение только в следующем воплощении. Хотя тогда нам казалось, что они уже готовы войти.

— Это… — Хауэр не договорил.

— Да, это знают даже дети в гимназиях.

— Это сложное дело, Гор, очень сложное. Тут играет роль все — когда они встретились, в каком возрасте, где, как они были воспитаны и кем. Мы уже выяснили опытным путем, что самый лучший возраст от двадцати до тридцати, дальше или Кецаль умирает, или оказывается в такой ситуации, что его способности резко сходят на нет и только терзают его. Самый ужасный пример — Уайльд. Но ему еще сильно не повезло с проводником. Так же как и Рембо. Бози был невозможен, а Верлен просто слаб. Он не дотягивал до уровня своего Кецаля. Кстати в вашем с Крылатом случае мы некоторое время боялись, что получиться тоже самое, слишком сильно в тебе было то, что Центурион называет «человеческим воспитанием».

Хауэр улыбнулся.

— Да, я понимаю. А женские пары?

— Их меньше. Гораздо меньше, хотя потенциал у них огромен. Но их сдерживает необходимость иметь детей, продолжение рода, которое невозможно ни для Проводника, ни для Кецаля. Их функция немного другая, сам понимаешь, созиданию сложнее обучить, чем деструкции. Ты, наверное, не слышал, а вот наши подопечные точно слышали даже фильм смотрели. Две девушки в Австралии. Они убили и сели в тюрьму. Их разлучили, насильно, мы ничего не могли сделать. Слава Богу, сейчас они уже вошли.

— То есть может быть и хуже, чем у нас с Мелом? — улыбаясь спросил Гор.

— Да, может.

— Еще один вопрос.

— Да? — в глазах Архангела блеснул странный огонек, Хауэру показалось, что он знает, что хочет спросить собеседник.

— Я хотел спросить про это безумие, вы знаете, про этот сексуальный марафон, в него попадают все? И зачем он? Почему?

— Да, все, хотя и были случаи, когда оба были людьми религиозными и сумели удержаться на первых порах. Но тогда Посвящение сильно замедлялось. Это неконтролируемая жажда слияния. Кецаль начинает искать Проводника с раннего детства. Проводник чуть позже, но когда они встречаются, их уже не остановить. Когда мы встретились с Центурионом, мы просто уходили в горы и проводили там недели, хотя у каждого из нас были определенные обязанности перед родными и близкими. Мы ели, что могли найти, и занимались любовью. Один раз он даже потерял сознание. Мне пришлось тащить его к ручью и класть в воду, хотя я сам едва держался на ногах. — Хауэру показалось, что лицо Архангела помягчело на минуту. — Я хорошо понимаю тебя, Гор. Хотя я и не проходил путь Большого Огня. Его мало кто проходил.

— А самое главное, — вдруг горячо заговорил Хауэр, — даже теперь ничего не меняется, я не могу без него и дня прожить, как вы расстаетесь с Центурионом, я не понимаю.

— А мы не расстаемся. — спокойно ответил Архангел. — он всегда со мной.

Словно в ответ на его слова, в дверь нетерпеливо постучали.

— Войдите, — сказал Архангел. Вошел Конрад. При виде Хауэра его лицо посветлело.

— Добрый вечер, милорд, — сказал он вежливо и повернулся к Хауэру, — Ты вот где, я тебя обыскался. Что случилось?

— Все в порядке. Куда я денусь. Благодарю, милорд, вы мне очень помогли.

— Не за что, ты можешь обратиться ко мне в любое время, Мастер.

Когда они вышли, Мел сразу же спросил его:

— О чем вы говорили?

Хауэр стал пересказывать и закончил только тогда, когда они вошли к себе. Конрад сел на стол и посмотрел на Хауэра с выражением того, уже давно забытого страдания, которое так хорошо помнил Гор.

— Ты все еще стыдишься этого? — спросил он тихо и виновато, — Боишься меня?

Гор видел, что он хотел спросить «Ненавидишь?», но промолчал. У него было такое лицо, как у приговоренного к казни.

— Нет, Мел, нет — он подошел к Конраду и коснулся его плеча, как всегда почти с робостью и с диким счастьем от того, что он может быть рядом, прикасаться к нему, видеть его глаза. — Нет, я не стыжусь, и не боюсь. Я просто хочу понять. Ну что ты, что ты…

Конрад закрыл глаза и опустил голову ему на плечо.

— Я тебя люблю, — произнес он глухо, — я тебя люблю так же, как когда увидел тебя в первый раз. Прости меня.

— Не говори ерунду, — пробормотал Гор, глядя его светлые волосы, чувствуя, как незнакомые ему слезы закипают под веками, — Все давно прощено и забыто, не думай ни о чем. Все хорошо. Пойдем.

Он повел его в спальню, Конрад покорно шел за ним. Они легли на постель, не раздеваясь, Мел положил Гору голову на грудь и так замер. Хауэр продолжал гладить его волосы и думал, что никакая Пылающая Комната не избавляет от любви, и что ему все равно, что это было — предопределение или случай, это его жизнь, жизнь Мела, слитая с ней воедино, и ничего никогда не кончается.

Дневник Стэнфорда Марлоу

Не могу писать, наверное, и не стоит, если бы не мое глубокое убеждение в том, что я должен довести начатое до конца, чего бы мне это ни стоило.

День после возвращения Криса прошел как в бреду, мы уехали в город, оставили Айрона, привезшего нас в отеле и бродили до изнеможения по улицам Сьона, глазея на праздничные шествия, пили шампанское из бутылки, как в тот вечер на пикнике в парке, катались верхом, нас не узнавали, как следовало того ожидать в провинциальном городе, и это было лучшее, что могло случиться. Крис затащил меня в магазин и уговорил купить кольца, обычные обручальные кольца, мы надели их на пальцы друг другу, поклявшись, что никогда более не расстанемся ни на день, ни на минуту. После чего мы отправились в клуб, обычный танцевальный клуб, битком набитый народом, и танцевали, пока от усталости и спиртного, не потеряли окончательно способность держаться на ногах. Харди позвонил Айрону и сказал только два слова:

— Выезжай, «Мальстрем».

Айрон повез нас назад, я вспомнил о вчерашнем отказе шофера, и мне захотелось попросить его повозить нас по округе, но, взглянув на его уставшее потемневшее лицо, я не стал об этом заикаться. Айрон страдает от переутомления, помимо своих обязанностей, он занят нашим делом и, видимо, работает на пределе возможностей, не знаю, что произойдет, если он сорвется.

От ужина в положенное время мы отказались, попросив Питера все приготовить для нас часам к четырем утра, и заперлись в номере. В самый неожиданный момент позвонила Эстер, раздобывшая телефон наших комнат, она заявила, что видела моего брата и хочет с ним познакомиться. Мне стало смешно, я не хотел обижать ее, но предложить Харди увидеться с ней было абсурдом. Я предложил встретиться утром за завтраком, она подумала и наконец согласилась. Все же интересно, каким образом ей удалось не признать в Харди скандального персонажа газетных хроник. Возможно, именно по этой причине она вызывала у меня некоторую симпатию.

Крис, полуголый, в одних джинсах, сидел в кресле и улыбался бессмысленно счастливо. Я спросил его, есть ли в его жизни какое либо желание, на исполнение которого он еще надеется. Он притянул меня к себе, и я сел на подлокотник кресла. Он молчал.

— Есть, Тэн, — вдруг сказал он, — я хочу, чтобы ты рассказал мне все, о себе, о том, как ты жил, ничего не скрывая, я хочу услышать все, до последнего слова. Ну, согласен?

— Хорошо, — ответил я. — Слушай, но не перебивай меня.

— Не буду, — пообещал Крис и я начал рассказ.

— Я родился 1 ноября 1997 в Манчестере. Я не могу похвастаться тем, что помнил момент своего появления на свет, я точно помню, что начал запоминать происходящее лишь тогда, когда увидел свою новорожденную сестру, которую мать поднесла, чтобы показать мне. Мы жили в центре, хороший дом, квартира на шестом этаже, я ползал по ней, как по огромному лабиринту, тогда мне казалось, что в ней есть какая-то тайна, и мать играла со мной в одну странную игру, она все время придумывала что-нибудь, например, что на самом деле в соседней комнате живет волшебник, которого мы можем увидеть только во сне, но для которого мы можем оставлять пожелания о подарках в нижнем ящике черного отцовского комода, мы так и строчили эти бесконечные записки, но это уже было позднее, что было раньше, я помню отрывками. Помню, что сразу же невзлюбил Пенни, она была нашей няней, и появилась, когда мне было не больше двух, она была слишком строгой, но нас она любила, даже слишком, когда мы пошли в школу, она плакала и просила мать хотя бы раз в полгода привозить нас к ней в гости. Я полюбил ее позже, когда она, однажды увидев, что я кидаю потихоньку мясо под стол, подкармливая Аду, собаку, которая прожила у нас тринадцать лет и казалась мне древнее и почтеннее, чем египетские пирамиды, сказала, что это будет отныне нашей тайной. Она свое обещание сдержала и меня не выдала. Сью она любила даже больше, она была послушной, но как-то разрезала костюм матери, чтобы сшить что-то для куклы. Мать вообще была очень терпелива, не помню, чтобы она хоть раз повысила на нас голос. Отца я видел не так уж часто, он работал допоздна и приходил к нам только, когда мы уже лежали в постели. Я не могу сказать, что мое детство было особенно счастливым, но я никогда не думал о нем иначе, как с радостью. Я помню одно из самых ужасных моих переживаний было связано с осознанием того, что такое боль, но боль не моя, боль другого живого существа. Под машину попала собака, маленький пудель наших соседей. Он не умер сразу и отчаянно безумно жалобно скулил на руках у хозяйки, у него были глаза, которые я никогда не забуду, раскрытые от невыносимости страдания, полные бессмысленного животного страха. Сью тогда расплакалась, а я смотрел на него и в тайне ощущал, что между ним и мною нет никакой преграды и его мучения — мои, это было страшно, я не хотел разговаривать после этого три дня, мать испугалась, отвела меня к врачу, но потом успокоилась, мною стал заниматься отец, читать мне книги, гулять со мной в выходные, рассказывать мне все, что только помнил обо всем на свете. Мы поднимались на мост, и я просил его посадить меня на перила, странно, что он это делал, но держал меня всегда так крепко, что мне и в голову не приходило, что это опасное развлечение. Отец был слишком серьезным, слишком занятым своей карьерой. По началу он настоял на том, чтобы я и сестра учились в разных школах. Меня отдали в школу так далеко от дома, что мать вставала ежедневно в пять утра, чтобы успеть сделать все дела, приготовить завтрак, отец вставал позже, гулял с Адой, потом в двенадцать приходила Констанс, домработница, мать не успевала заниматься всем, ей приходилось постоянно возиться с ее теткой, тогда больной и требовавшей к себе постоянного внимания, отец настаивал на том, чтобы ей наняли сиделку, но мать не соглашалась и все делала сама. Я учился в начальной школе без особого энтузиазма. Мне уже тогда нравилось рисовать, но без всякой осознанной цели. В основном каких-то мифологических красавиц и чудовищ, пока я не обнаружил сюрреалистов в библиотеке отца. Я сходил с ума от невозможность реализовать все свои фантазии с таким же блеском, мать это пугало, она рассматривала рисунки с каким-то мучительным выражением на лице. Мне было лет десять, когда это началось и продолжалось два года, пока отец не предложил мне заняться живописью всерьез. Он нашел мне хорошего преподавателя, ирландца, вполне безумного, лет пятидесяти, я ездил к нему три раза в неделю, и это и была моя настоящая жизнь, мы разговаривали часами, он любил выпить, но по-настоящему пьяным я не видел его никогда, он часами пересказывал мне легенды, в которых разбирался так, словно сам все видел своими глазами, он работал иллюстратором в каком-то литературном журнале, несмотря на свой возраст он был помешан на компьютерной графике и все время напоминал мне, что за ней будущее, он оказался прав, относительно, конечно. За два с половиной года занятий я скатился по всем предметам на самый низкий уровень, меня тогда как раз перевели в школу, где училась Сью, преподаватели меня любили, но отцу звонили постоянно с жалобами. Он вызывал меня к свой кабинет и требовал объяснений. Я молчал, он просил дать ему обещание исправиться, я с готовностью соглашался, и все продолжалось по-прежнему. Помню, как я страстно любил мать в этом возрасте, я обожал ее и ревновал к Сью, за которой она следила гораздо больше. Она брала ее в свои поездки за город к знакомым, а я всегда оставался дома. Я страдал от этого и в конце концов звонил Шону и просил разрешения приехать, он говорил, что не может со мной заниматься, что у него много работы, но я просил и просил, и он соглашался. Как-то он сводил меня в бар и угостил пивом, строго настрого запретив мне об этом распространяться, при этом он рассказал мне такое количество легенд об этом напитке, что мне он показался волшебным зельем, а приобщение к нему — подлинной мистерией. Отец об этом узнал, не знаю каким образом и мои занятия с ним прекратились. Наверное, этого было достаточно, я уже вполне был способен дальше обойтись без него, я взялся за предметы и довольно быстро выправил положение. Отец был доволен, я помню он сообщил мне, что мы все едем в Рим, и я радовался, как сумасшедший. Это была моя давняя мечта, и наконец она исполнилась, вот что действительно поразило мое воображение, кажется там в папке еще есть кое-что от того времени, я воображал, что буду знаменит и буду жить в этом городе. Мне было пятнадцать, друзей у меня в школе было немного, меня не так уж часто отпускали на прогулки и вечеринки, Сью занималась музыкой, мать очень хотела этого, но отцу эта затея не нравилась, он хотел, чтобы она интересовалась чем-нибудь более существенным, на самом деле у сестры были отличные способности в математике, он всегда помогала мне и смеялась надо мной, но я не обижался. Как-то раз мы с ней поссорились, не разговаривали дня три, я уже лег спать вечером, но она пришла ко мне и спросила: «Тэн, ты меня любишь, скажи?». Я удивился. Мне было не понятно почему она вообще это спрашивает, это само собой разумелось. Когда она услышала мое «Да, конечно», то расплакалась и стала целовать меня, я спросил, что с ней, и она сказала, что влюбилась в какого-то Рона, парня из ее класса, и очень боится, что все об этом узнают. Я спросил ее, что она собирается делать. «Я не могу есть», — сказала она — «Я боюсь мама это заметит, у меня горло сжимается, я все время о нем думаю». Я попросил ее рассказать мне о нем. Она сообщила, что он любит гоночные автомобили, футбол, у него друзья постарше и он плевать хотел на все, кроме этого. «Чего этого?» — я не понял что она имела ввиду. Она покраснела и объяснила: «Ну, он рассказывает, как он…» Я ее успокоил и уговорил поесть, вышел на кухню, чтобы не разбудить никого, приготовил кофе с яичницей принес ей и велел есть. Она съела половину и убежала в ванную. У нее была рвота. Я испугался, я вдруг подумал, что будет, если она умрет, моя Сью, я и представить себе этого не мог. Я не знал, что делать, мне хотелось убить этого придурка Рона, или заставить его написать ей, что он ее любит. Не понимаю, как мать тогда ничего не замечала, она так ее любила, но она так и не узнала об этом злосчастном Роне. Как-то он сказал Сью, что она плоская, как доска и его не интересует, просто взял и сказал при всех. Она убежала с урока, вся в слезах прибежала домой и на отца нарвалась. Он стал спрашивать, что случилось, а она только рыдает и ничего не говорит. Мне об этом ее подруга сказала в школе. Я явился к ним, нашел Рона, и плюнул ему в морду, мы подрались с ним, он был сильный парень, накаченный, поставил мне фингал под глазом, я пришел домой и сразу в ванной заперся, отец почуял, что-то неладное и стал требовать, чтобы я вышел. Когда он меня увидел, начал допрашивать о том, что твориться в доме, пришла мать, и стали разбираться. Потом позвонили из школы, Сью не признавалась, я тоже молчал. Родители, конечно, были в негодовании, но мы так ничего и не рассказали. С этого случая мы с сестрой стали настоящими друзьями, я все ей рассказывал и она мне тоже. Но кое-что я все-таки скрывал.