— Я не хотел того и долго держал тебя на гауптвахте, — продолжал Густав, — я хлопотал, как мог… но послушай, ведь ты же знаешь… служба… присяга…

Павлуша сразу по хмурым бровям и смущенному виду командира понял, что его ожидают неутешительные вести.

— Это значит, ваше высокопревосходительство, — тихо и твердо ответил он, — что меня отправляют в Тайную канцелярию.

Барон отвернулся.

Павлуша был смел, но все же невольная дрожь ужаса пробежала по его телу.

— Я не виноват, — произнес он, — Бог тому свидетель. Но ежели они думают, — и голос Павлуши по-юношески зазвенел, — что они на дыбе заставят меня оговорить себя или кого другого, то пусть знают, что я скорее откушу себе язык и выплюну его им в лицо, чем скажу хоть слово. Клянусь честью офицера!

— Ты невинен, я верю, я знаю, — совсем растроганный говорил Густав, на его глазах блестели слезы. Несколько раз он с отчаянием повторил:

— Мой Бог! Мой Бог! Какое несчастие…

— Могу я написать моему отцу несколько слов? — спросил Павлуша.

Барон в смущении молчал несколько минут. Розенберг стоял опустив голову. Всякая переписка была строжайше запрещена человеку, предназначенному Тайной канцелярии.

Астафьев ждал ответа.

— Можешь, клянусь Богом, можешь! — воскликнул барон, ударяя кулаком по столу и сверкая глазами. — Садись сюда, пиши, а мы доставим твое письмо. Пиши, кому хочешь, проси о заступничестве, может, что и сделают.

— О, благодарю! — взволнованно произнес Астафьев, садясь к столу. — Готово, — сказал он минут через десять, вставая из-за стола.

— Послушай, — подходя к нему, шепотом заговорил барон, — ты не того!.. Чего не вздумай… Видит Бог, все сделал, что мог… еще молить буду… а теперь, послушай… тьфу, черт! — вскричал наконец барон. — Просто скажу, как отец, возьми денег, пригодятся…

И с этими словами он ласково и смущенно протянул Павлуше кошелек.

— А то, может, твоему отцу от тебя передать. А?

Павлуша весь вспыхнул.

— Нет, нет! — воскликнул он взволнованно, отстраняя протянутую руку. — Ни мне, ни отцу ничего не надо.

— Ну, как знаешь! Ну, как знаешь, — отозвался барон. — Подкрепи тебя Бог! Ты невинен.

Барон обнял его и с чувством поцеловал.

— Иди, мой мальчик. Не падай духом. Будь тверд, Бог милостив.

— Я готов, — ответил Павлуша, — я иду, совесть моя чиста. Да устыдятся мои палачи, им не удастся добиться от меня, чего им хочется. Прощайте, я благодарю вас за вашу любовь и ласку.

Барон отвернулся и стал глядеть в окно.

— Из Тайной канцелярии редко кому удается вырваться, — глухо продолжал Павлуша, — значит, все равно погибать. Так об одном только жалею, что не убил этого изверга Бранта, одной гадиной было бы на свете меньше. Прощайте. Не поминайте лихом… я так любил свой полк…

Голос Павлуши оборвался. Плечи барона дрогнули, но он не повернул головы.

Павлуша торопливо вышел в сопровождении Розенберга.

Он не договорил всего своему командиру, он мог прибавить, что ему двадцать лет, что он любит жизнь, любит Настеньку и что он мог бы быть счастливым…

Когда Розенберг, сдав Павлушу с ордером дежурному, вернулся в кабинет, он застал барона все в той же позе, лицом к окну. Плечи Густава изредка вздрагивали.

Розенберг взял со стола бумагу и письма и на цыпочках вышел из кабинета.

XX

ПРОБНЫЙ ПОЛЕТ

"Нигде, нигде, ни в чем нет счастья, — думал Сеня, — везде несчастье".

Сеня был в очень тяжелом настроении: от Эйлера не было никаких известий, Кочкарев несомненно находился в Тайной канцелярии и, кто знает, может быть, его уже пытали, и он не вынес этих пыток.

Как-то на днях заходила навестить сына старая Арина, она рассказала Сене, что Марья Ивановна слегла, едва час какой-нибудь может на ногах провести, что боярышня совсем извелась, сама на себя не похожа, ночи не спит: либо около матери сидит, либо молится. Все заговаривает о монастыре. Плох стал и старик Астафьев. О Павле никаких вестей.

Сердце Сени разрывалось от этих слов. А тут еще на глазах бледная, тоскующая Варя, избитый Тредиаковский, с затекшим глазом, с мокрым полотенцем на голове. Две ночи Варя и Дарья не смыкали над ним глаз, причем при малейшем шуме к ним прибегал Сеня, тоже не спавший и все время бывший наготове.

Сеня не раз порывался сбегать за лекарем, так как деньги у него были, но Варенька не допустила этого. Она говорила, что Василий Кириллович пуще всего на свете боится лекарей и не раз просил, коли даже он умирать бы стал, и то не звать лекаря и дать ему спокойно помереть. Днем Василий Кириллович по большей части бывал в сознании, но чувствовал такую слабость, что его слова едва можно было расслышать.

Но на предложение Сени и он сердито и испуганно замахал руками. Тогда Сеня все же додумался, он сбегал в город и купил дорогого токайского, что ему порекомендовал хозяин винной лавки как лекарство от всех болезней.

И действительно, это средство оказалось прекрасным, и на третий день Василий Кириллович уже сидел и ходил по комнате.

Тредиаковский написал о происшедшем рапорт в Академию наук и, чувствуя свое полное бессилие перед могучим кабинет-министром, остановился наконец на мысли искать защиты у герцога Бирона. Герцог ненавидел Волынского и потому, охотно принимал людей, приносящих на него жалобы. Все это давало ему в руки оружие против врага. Бирон не брезговал теперь никакой мелочью, раздражая Волынского ежеминутно, вызывая его на опрометчивые поступки и необдуманные слова. При мнительном и подозрительном характере Анны это было для Волынского страшнее и опаснее прямого удара.

Тем охотнее Бирон выслушает Тредиаковского, потому что Василий Кириллович был лицом официальным и притом лично известным императрице, хотя она смотрела на пиита только как на нечто необходимое в ее штате шутов и дураков, не более.

— Что-то еще дальше будет, — с тоской говорил Тредиаковский, — когда я понесу Артемию Петровичу эпиталаму, забьет, как пить дать, забьет! Горяч больно… А только… — задумчиво закончил Тредиаковский, — эта самая горячность и сгубит его.

Наконец для Сени настал давно желанный день. Рано утром, страшно взволнованный, на извозчике приехал сам Эйлер.

— Теперь уже поздно отступать, — сказал он, и Варенька и Василий Кириллович с замиранием сердца слушали рассказ ученого о его свидании с герцогом.

О Сене и говорить нечего.

Герцог вчера был очень весел.

Он очень ласково встретил Эйлера. Сперва он отнесся насмешливо к его словам, но когда Эйлер сказал, что он все проверил по чертежам и сам видел своими глазами полеты Сени, то герцог выразил большой интерес. Он несколько раз переспрашивал, интересовался мельчайшими подробностями и в заключение спросил, кому еще известен этот секрет? Эйлер ответил, что сам секрет известен ему да изобретателю, а опыты видел еще только профессор элоквенции Тредиаковский, на что герцог улыбнулся и, сказал:

— Ну, этот пиит не выдаст.

При этих словах лицо Тредиаковского просияло. Значит, герцог все же помнит его и относится к нему с доверием.

Кончилось тем, что герцог приказал сегодня в двенадцать часов явиться Сене вместе с ним, Эйлером, в Зимний дворец.

Сеня был в восторге, Варенька от души разделяла его радость, и при взгляде на ее красивое лицо у Сени не впервые дрогнуло сердце. Он так сжился с ее постоянным сочувствием, с ее вечным желанием помочь ему, бескорыстно разделять его радости и тревоги, что эта милая девушка невольно становилась ему дорога.

Эйлер знал уже о несчастии, постигшем Тредиаковского, и выражал ему свое сочувствие. Он был глубоко возмущен такими нравами и все повторял:

— Бедный, бедный, не скоро еще в вашей скифское стране будут ценить ум и таланты.

Сеня тем временем торопливо собирал при помощи Вари свои снаряды.

— Сеня, благослови тебя Бог, — дрожащим голосом говорила Варя, — я буду молиться за тебя. Не бойся!

— Я и так ничего не боюсь, — возбужденно ответил: Сеня, — не все ли равно мне?