— Нет, мои веневцы как на подбор, — продолжал Истома. — Уж не взыщи, князь, а они у меня отдельным отрядом будут.

Князь молча махнул рукой.

Гости допоздна засиделись, ели, пили и в конце концов решили подождать царского гетмана, о приближении которого был уже давно извещен Шаховской, и всей силой ударить на Москву. Князь сам провел своих гостей в приготовленные им комнаты и, оставив при них слуг, веселый и довольный возвратился к себе. Успех затеянного предприятия превзошел все его ожидания. Замысел выдвинуть нового Димитрия оказался настолько блистательно подготовленным в какие-нибудь два месяца, что в окончательном торжестве над царем Василием нельзя было, сомневаться.

Князь Шаховской был, безусловно, человеком умным, хитрым и деятельным, но, поставленный невидимыми руками во главе грозного движения, будучи явным «всей крови заводчиком», он не представлял себе ясно и определенно цели, к которой стремился. Зная заведомо, что Димитрий убит, и выставляя вместо него другого и действуя его именем, он не мог сам рассчитывать на престол. Он всеми силами стремился раздуть народную любовь к Димитрию и действовал очень удачно. Мог ли он после этого надеяться на то, что народ отречется ради него от того, кого избрал сам и кому принес столько жертв? Он самонадеянно считал себя главой дела, в котором был, пожалуй, едва ли не чернорабочим.

Он не сознавал этого и не видел, что опальные бояре Масальский и Салтыков умели влиять на него тайно, но упорно, что близкий к покойному царю и царице иезуит Свежинский и письменно и лично при последней встрече на днях проездом в Самбор, под видом самой восторженной похвалы, с помощью утонченной лести сумел направить его волю на известный путь, продиктовать несколько грамот для отправления по Руси, научить, как надо обращаться и с Пашковым и с Телятевским и в особенности с дворянином Ляпуновым из Рязани, который должен был со дня на день поднять там бунт и потом приехать повидаться с Шаховским. Князь считал Свежинского истинным другом покойного царя и считал себя чрезвычайно хитрым, что во имя этой привязанности сумел привлечь на свою сторону такого необычайно умного, ловкого и неутомимого помощника.

Иезуит понял это и всеми силами своих блестящих дарований поддерживал в князе это убеждение. Князь был доволен, иезуит еще больше. Какое ему дело до русской крови, до Димитрия и несчастной Марины? Он знал, что тот, кого они найдут и поставят на царство, будет в руках ордена. Ему ничего не надо больше. Он работал: Ad maiorem Dei gloriami [3].

III

Шаховской вышел на крыльцо. Черные тучи нависли над землей, и было что-то зловещее в кровавом зареве костров, играющем на темном небе. На дворе тоже горел костер, и около него теснились темные тени караульных стрельцов. Неясный гул несся от города. С высокого крыльца князь взглянул вдаль. Глубокая непроницаемая тьма царила на горизонте, и в этой тьме терялась дорога на Москву. Князю стало жутко. Бессознательно, смутно он почуял нечто схожее между своей судьбой и бездорожной тьмой ночи.

«Скорее бы вперед!» — подумал он, и ему вдруг захотелось велеть ударить в набат, заиграть трубам поход и во главе своих необузданных полчищ полететь в эту загадочную даль, озаряя свой путь пожарами…

«Когда будет воевода царский и кто он таков? — думал князь. — Только бы скорей, скорей!»

Вдали загрохотал гром. Князь перекрестился и тихо вернулся домой. Спать ему не хотелось. Выпитое ли через меру вино, разговоры ли с Телятевским и Истомой или просто душная грозовая ночь были тому причиной, но князь, поворочавшись беспокойно на своей постели с полчаса, снова встал, велел зажечь побольше свету в столовой палате и позвать к себе начальника его караулов, молодого Темрюкова.

Через несколько минут Темрюков входил в комнату, он только что вернулся с обычного разъезда.

— Здравствуй, Иван Петрович, — ласково приветствовал его князь. — Садись, друг, что нового?

Молодой человек поклонился молча князю и сел к столу.

— Что бледен-то ты, а? Притомился, что ли? — спросил князь.

— Притомился, боярин, — глухо ответил Темрюков. — Прикажи вина дать.

Князь сейчас же хлопнул в ладоши и приказал вошедшему дворецкому подать вина.

Темрюков сидел опустив голову. Это был молодой человек лет двадцати двух, высокий, широкий в плечах и тонкий в стане. Черные густые волосы его были коротко острижены, орлиный нос и большие мрачные, черные глаза говорили о решительности и отваге, черные, небольшие усы оттеняли его красивый рот, верхняя губа была несколько коротка, и из-под нее были видны крепкие, белые зубы, что придавало лицу Темрюкова несколько хищное выражение. В настоящую минуту его смуглое лицо было утомлено и бледно, глаза носили явные следы бессонных ночей. На необыкновенно белом лбу виднелась глубокая продольная морщина. Темрюков был с недавних пор любимцем князя. Не было поручения, какого не исполнил бы с успехом молодой человек.

Надо ли было что прочитать или написать по-русски или по-польски, никто при князе лучше не мог сделать этого. Успокоить ли расходившуюся толпу, укротить взбунтовавшихся, сделать отчаянную поездку в степи на разбойничью шайку — все ему удавалось легко, словно шутя. Он не жалел себя, но не жалел и своих людей и попавших ему в руки разбойников или татар. Посадить на кол или повесить он считал шуточным делом. Бывало и получше. Месяц тому назад он выследил и поймал в степях страшного разбойника, татарина Турыню, которого все боялись пуще огня. На его шайку боялись идти даже целым отрядом, десять на одного. Турыня не знал сострадания даже к детям, которых он после попойки расстреливал из лука.

С безумной дерзостью напал на него Темрюков и захватил живьем, подстрелив под ним зачарованного коня. Весь Путивль содрогнулся, когда Темрюков приказал с живого Турыни содрать кожу. Ужас охватывал разбойников при вести, что на них выступал Темрюков. Он ловил их, топил, вешал, зашивал в волчьи шкуры и травил собаками.

Темрюков принадлежал к древнему татарскому княжескому роду. Но его прадед при царе Иване III перешел к русским, был пожалован званием боярина и верно служил своей новой родине. Его внук мужественно дрался под стенами Казани рядом с Грозным царем. Дети этого казанского героя, казалось, забыли уже свое татарское происхождение, поженились на русских боярышнях и породнились с родовитейшими фамилиями России, с Ощерами. Иван был последний из Темрюковых. Его отец был замучен и казнен Иваном IV по подозрению в сношениях с крымцами. Отчасти своим лицом с чуть-чуть выдающимися скулами, но больше своей жестокостью, отвагой и необузданностью Иван походил на одного из своих диких и свирепых предков, воспетых в татарских песнях. В нем в полной мере выразилась и дикая звериная хитрость его мужских предков, и львиная, чисто русская удаль и отвага.

— Пей, Иван Петрович, — произнес князь, наливая Темрюкову принесенное вино.

— Благодарствую, — ответил молодой человек, принимая с поклоном чару из рук князя. — За твое здоровье, Григорий Петрович! — и он духом опорожнил чару.

На утомленном лице его выступил румянец. Князь налил ему снова.

— Ну что видел, говори?

— Да все то же, князь… Портятся людишки, похода ждут, со скуки да спьяна уж друг друга резать стали, — ответил Темрюков, — да и вправду тошно так-то околачиваться. В вотчине у себя и то было веселее.

— Ничего. Ванюша, потерпи, — улыбнулся князь, — молод, горяч ты, словно конь необъезженный. Вот дай время, приедет царский гетман, медлить не будем. И самому мне, коли правду сказать, нудно становится. Ну, а коли замедлится гетман, без него пойдем.

— Вот это дело, — промолвил Темрюков, — а то, того и гляди подойдут царские воеводы.

Князь озабоченно потер лоб.

— Пан Свежинский давно писал, что царь князя Воротынского к Ельцу нарядил, — продолжал Темрюков, — а сам знаешь, что при нашем расстройстве выйти из этого может.