– Надо же, какой зверь!

– И вовсе не зверь, а зайчик. Его зовут Вова.

– Кого зовут Вова?

– Зайчика..

– А ее? – спросила Тамара, показывая пальцем на лисицу.

– Лисокрад – лиса крадущаяся.

– А его?

– Оська.

– А слона?

– Баламот Баламотович.

– Господи, да кто это напридумал?

– Кроме Лисокрада, все имена придумал Андрюшка. Он болел, и я вырезал ему целый цирк. А Лисокрада сочинили ленинградские дураки – артельщики. Выпустили пластмассовую игрушку и на пузе выштамповали "Лисокрад", а на другой – "Лисосид" – лиса сидящая.

– А сколько ему лет?

– Кому?

– Андрюше вашему?

– Пять с хвостиком, – сказал Виктор Михайлович и прикрыл глаза. Ему казалось, что лицо с прикрытыми глазами ничего не выражает – ни нежности, ни тоски, ни сдерживаемых воспоминаний…

Впрочем, Тамара не заметила его прикрытых глаз и спросила:

– Скажите, Виктор Михайлович, а вы можете лично мне чего-нибудь вырезать? На память.

Он ответил не сразу:

– Могу.

На этот раз Хабаров режет долго и неторопливо. И лицо его постоянно меняет выражение, делаясь то задумчивым, то насмешливым, то злым и, наконец, лукавым.

– Держи, – говорит Хабаров и подает Тамаре тигра, изготовившегося к прыжку. Тигр очень разный: так посмотришь – свирепый, чуть повернешь, глянешь сбоку – большая добродушная полосатая кошка, еще повернешь – насмешливая, хитрющая зверюга, и сразу видно – не настоящая, игрушечная.

– Спасибо, Виктор Михайлович. Я его дома к зеркалу приклею.

– А ковер с лебедями у тебя есть?

– Нет.

– Вот это хорошо. Раз нет, приклей.

Сколько-то времени оба молчат. Оба вроде отсутствуют в палате. Потом Тамара говорит:

– А почему вы про лебедей спросили?

– Так. Многие сильно их уважают, а я не люблю. – Помолчал и серьезно: – Да, а тигра зовут Шурик. Запомни.

– Шурика тоже Андрюша придумал?

– Нет. Шурика я сам придумал.

Пришла Анна Мироновна. Глянула на зверье, занявшее половину тумбочки, не удивилась. Тамара подумала: "Не первый раз видит. Привыкла". Анна Мироновна сказала:

– Сейчас я разговаривала с профессором Барковским, он считает, что все идет нормально, и никаких особых причин для беспокойства не видит.

– А кто, собственно, беспокоится?

– Все беспокоятся: Центр и министерство. Я сегодня с Евгением Николаевичем говорила, он – тоже. Между прочим, просил тебе передать, кроме приветов, что Плотникову звонил Княгинин. Евгений Николаевич сказал, что ты знаешь, кто это. А еще он подчеркнул, что Княгинин принял "самое горячее участие в организации консилиума". Почему-то он очень настаивал, чтобы я передала тебе про Княгинина. Я спросила: "А кто такой Княгинин?" Но Евгений Николаевич только засмеялся: "Виктор Михайлович знает. Передайте!

Обязательно. Ему будет приятно". Тебе правда приятно, Витя?

– Очень! Подвел я Княгинина. Представляю, как он меня кроет сейчас.

– Ты что-нибудь обещал и не сделал?

– Вот именно. Обещал облетать один аппаратик, и Княгинин специально ждал, когда я развяжусь с Севсом…

– Но ты же не виноват, Витя!

– А он-то и вовсе не виноват…

– Тебе Барковский понравился?

– Ничего дед. С понятиями, видно.

– Совершенно очаровательный старик и как держится! А ведь ему, должно быть, больше восьмидесяти. Я девчонкой по его учебникам училась.

– А чего эти профессора сейчас делают? Агаянц еще не взлетел, я бы услышал.

– Сурен Тигранович повел всех обедать.

– Значит, Сурену старик тоже пришелся. Повел бы он просто так начальство обедать!

– Барковский всем понравился.

Кто знает, как замыкаются ассоциативные цепи памяти? Мать назвала фамилию Княгинина – и Хабаров сразу же совершенно отчетливо представил княгининское конструкторское бюро, его подчеркнуто современный стиль, и сразу появилась деталь: длинный, освещенный невидимыми лампами дневного света коридор, Марина, разговаривающая с очкариком Глебом…

Марина, Марина, Марина… Хабаров дважды обманул девушку. Дважды обещал позвонить и не позвонил. Он вовсе не собирался ее обманывать, но так сложились обстоятельства. Просто сошлись внешние факторы… А что он собирался?.. Хабарова смутило это очень уж категорическое "собирался"… И он стал мысленно сочинять письмо Марине. Обращение не придумал и начал с текста.

"Видит бог, что я не имел злостного намерения обманывать вас. Кажется, кто-то из великих говорил: "Все мы рабы и пленники обстоятельств". Так вот, я тоже раб, прикованный хоть и не к галере, а к омерзительной больничной койке. Подробности опускаю: слишком это неблагодарная задача – рассказывать о больнице. Лежу и стараюсь думать о лучшем, что было, и еще может быть. Да! Может. Как видите, я оптимист. Оптимист поневоле…

Тут на днях, когда мне было получше, я перелистывал старый толстый журнал. В номере оказались напечатанными предсмертные записи греческих коммунистов, сделанные за день до расстрела. За точность не ручаюсь, воспроизвожу по памяти: "Не думайте, что правильно умереть труднее, чем правильно жить". Христос Фелидис. И вторая: "Кто умеет жить, умеет и умирать". Николас Балис. Как говорится – им виднее. Но я не думаю, что кому-нибудь помирать легче, а кому-нибудь труднее. Всем и трудно, и страшно, и неохота…

Вот где кроются корни моего оптимизма поневоле: я хочу жить, а если уж смерти очень надо, так пусть погоняется за мной, пусть попотеет, сам я… нет, сам я не сделаю ни одного встречного шага…

Прикованный и распятый, я велю себе быть оптимистом. Подчиняюсь медицине и стараюсь думать о том, что было хорошего и что еще может быть.

И вот тут я вспомнил, Мариночка, как мы ехали с вами в город. Помните? И я, старый, тертый, обкусанный калач, вдруг… ну, как бы это точнее сказать, чтобы было не слишком красиво и вместе с тем соответствовало… подумал: "Мне не хочется выпускать ее из машины".

Потом я ехал обратно. Один. В голову пришла такая совсем было забытая картина: однажды мы шли с женой по улице, вечерело, кажется, это было ранней-ранней весной; откуда-то из-за угла прямо под ноги к нам вывернулся человечек с собакой. Он, человечек, был сморщенный, жалкий и даже не такой старый, как потрепанный. Я бы сказал, жестоко потрепанный, может быть, жизнью вообще, а может быть, проще – вульгарным пьянством. Но не в человеке суть. В собаке! Собака была красавица – громадный рыжий сеттер, шелковый, гордый, с ушами до колен. Она не шла – ступала. Ступала, прекрасно сознавая свою неотразимость, свою значительность и полное ничтожество человека, которому она просто позволяла – черт с ним! – держаться за ее поводок.

Кира (Кирой зовут мою жену) сказала:

– Ты только погляди на этот неравный брак!.. .

Все это я вспомнил на обратном пути, в пустой машине, и мне стало почему-то грустно.

Конечно, ничего подобного, Мариночка, я бы никогда не написал вам в настоящем письме, но сочинять я ведь могу все? Правда?

Таким образом, Мариночка, в первый день нашего знакомства я установил, что вы молоды (к сожалению, даже слишком молоды), хороши собой (ну, не такая уж прямо красавица, не Венера Милосская, конечно, но все-таки). И обладаете мощным магнитным полем.

Ваша молодость не сразила меня, ибо я совершенно точно знаю, что молодость проходит. Внешность? Не буду врать, мне попадались женщины и более яркие, и более характерные… Чего уж душой кривить, Кира красивее вас… А вот магнитное поле – это фактор…"

Обвальный грохот двигателя сотряс оконные стекла. Какая-то склянка в шкафу, попав в резонанс, жалобно задребезжала, и Хабаров понял – Агаянц готовится улетать.

Забыв о Марине, о своих воспоминаниях, не отпускающих ни на минуту болях в ноге, он стал прислушиваться к работе двигателя. Отмечал:

Прогревает на малых.

Увеличил обороты.

Гоняет.

Сбросил обороты. Пошел на взлет.