Тогда я изложил родившийся у меня в кафе план, относительно парикмахерских. Хозяин даже по коленкам себя хлопнул. Отличная мысль, действительно, не следует забывать о парикмахерских. Может, среди парикмахерских будет больше заказчиков. «Да, их все больше и больше, так что нельзя работать по-старому! Надо обязательно охватить парикмахерские! – сказал он. – Мы-то не стремимся нажиться на вашем деле прямо с ходу. Посоветуемся с вами, если надо, подстроимся…» Скрестив руки и уставив взгляд в потолок, он забормотал: «Пятьсот парикмахерских… пятьсот салонов красоты… тысяча заведений. Двести тысяч экземпляров…» Поднявшись по лестнице на второй этаж, он принес пиво и стаканы. За этим делом мы проговорили час. Было видно, что он не прочь поболтать еще, но мне хотелось поскорей рассказать Рэйко о новой идее, и я, поблагодарив хозяина, откланялся. Шагая домой, я подумал: тысяча салонов… Нет, тут спешить нельзя. За десять лет попытаться можно. Думая об этих десяти годах, я ощутил азарт бейсболиста. Вот он, момент, от которого зависит исход игры. Один мяч – и ты либо выиграл, либо пропал.

Рэйко все еще читала, но уже не за столом, а стоя в углу и опершись о стену. Заглянув, я увидел, что она дошла только до четвертого письма. «Ты что, собираешься одолеть все письма за раз? – поинтересовался я. – А поужинать не собираешься?» Рэйко лишь что-то буркнула в ответ и даже лица не подняла. Я сам расстелил футон, переоделся в пижаму и лег, потом снова включив телевизор. Рэйко улеглась на живот рядом со мной, продолжая читать; шестое письмо, потом седьмое письмо… Закончила она уже в первом часу ночи. Потом встала, положила пачку писем на место, погасила свет в комнате, включила на кухне, достала из холодильника какие-то объедки, положила в чашку рису и принялась поглощать все это. Я выключил телевизор, встал, прошел на кухню и сел на стул рядом с ней. Закурил сигарету. Рэйко плакала. Продолжая заливаться слезами, она проглотила холодный ужин, потом впилась зубами в густо намазанный майонезом кусок ветчины, набила рот рисом. При этом она беспрестанно вытирала слезы кистью руки и шмыгала носом. Она все терла и терла глаза, а слезы все текли и текли из ее круглых глаз, катились по белым щекам и капали на стол. Покончив с едой, и все еще обливаясь слезами, Рэйко помыла посуду, умылась сама, почистила зубы, переоделась в пижаму, постелила себе рядом со мной и молча легла, натянув на голову одеяло. Я еще посидел на кухне, глядя на укутанную, неподвижную Рэйко. Потом подошел и тихонько стянул с нее одеяло. Она лежала с открытыми глазами и продолжала плакать. Я спросил, почему она так рыдает. Рэйко посмотрела на меня опухшими глазами и протянула руки. Затащив меня к себе в постель, Рэйко погладила кончиками пальцев шрам у меня на шее. Она прочла только Ваши послания. Что я написал Вам в ответ в своих письмах, Рэйко не знала… Но, прижимаясь ко мне, она коротко произнесла: «Хорошая у тебя жена!» И больше ничего не добавила. Сколько я ни старался, больше ни слова я вытрясти из нее не смог. Я поднялся, достал из стола Ваши письма и снова положил их на кухонный стол. Сидя в одиночестве и куря сигарету, я смотрел на стопку из семи писем. Вы ведь знали, что должно настать время, когда нам придется прекратить переписку. Вы сами писали об этом. Я посмотрел на Рэйко, замершую под одеялом, но так и не понял, спит она или нет. И я понял, что это время пришло. Это будет последнее письмо от меня. Я опущу его в ящик, а потом побреду по дороге, ведущей в городок Нэягава, где собрался искать клиентов. Я буду осматривать улицы в поисках вывесок салонов красоты. Может быть, через несколько лет я сойду с электрички на станции Короэн, пройду через милый моему сердцу квартал и подойду к Вашему дому, что стоит, не доходя до теннисного корта. Я погляжу на дом, на ту большую старую мимозу и незаметно уйду. Желаю Вам крепкого здоровья. И от всего сердца желаю, чтобы Ваш сын рос таким, каким Вы хотите его видеть.

Ясуаки Арима

3 октября

Господин Ясуаки Арима!

Ваше последнее письмо прочитала, сидя под глицинией, растущей во дворе теннисного клуба, и греясь под мягкими, теплыми лучами осеннего солнца. Я представляла, как Вы с картой в руке устало бредете по улицам маленьких городков.

Прочитав Ваше послание, я тоже подумала, что это мое письмо должно стать прощальным. Несколько дней я вообще не знала, что написать. Закончился октябрь и начался ноябрь, а у меня отчего-то все не было настроения взяться за перо. И вот наступил очередной день. Это был четверг, погода стояла ясная, время близилось к полудню. Отец, в кои-то веки решив отдохнуть, не поехал на фирму и сидел на веранде, любуясь деревьями в нашем саду. И вдруг неожиданно предложил навестить могилу мамы. Это не был Хиган  ^[12]или годовщина смерти, но мне тоже захотелось поехать. Я попросила Икуко встретить Киётаку, когда школьный автобус подвезет его в половине четвертого к станции, и быстро переоделась. Отец позвонил на фирму и попросил прислать за нами машину, потом облачился в сшитый на заказ костюм оливкового цвета, который, правда, не разу не надевал, поскольку считал его чересчур вызывающим, и спросил: «Ну, как я тебе?» Костюм был ему очень к лицу. В ожидании машины мы слегка перекусили. Отец сказал, что после посещения кладбища угостит меня блюдами киотосской кухни ^[13], и посоветовал не обедать, чтобы не перебить аппетит. Помните, Вы тоже ездили на могилу мамы – вместе со мной и моим отцом. Тогда после свадьбы еще и месяца не прошло, но, завершив церемонию по случаю седьмой годовщины со дня маминой смерти, мы втроем отправились на небольшое кладбище в Ямасина, расположенное в рощице, среди деревьев. Мама родилась в Ямасине, и отец решил предать земле ее прах именно там.

Тут послышался голос водителя Кодзакай-сан, и мы с отцом сели в машину.

«Мы едем в Ямасину, на могилу жены», – сказал отец. В этом году будет уже пятнадцать лет, как Кодзакай-сан работает у отца. Совсем недавно он отпраздновал свадьбу старшей дочери, но я слышала, что в январе уже планируется бракосочетание средней дочки. «Как это неожиданно», – заметила я. «Так мы скоро совсем разоримся», – проворчал Кодзакай-сан, ведя машину. Я спросила, зачем спешить со второй свадьбой – сразу же после первой. За Кодзакай-сан со смехом ответил отец: «Затем, что если не поторопиться, то ребенок появится без отца!» Я тоже засмеялась, а Кодзакай-сан, постучав ребром ладони по шее, с невеселой усмешкой смущенно сказал: «Уже на седьмом месяце… А вдруг родит до срока – и не успеем со свадьбой? Мы с женой просто места себе не находим!»

Свернув со скоростной дороги Мэйсин, мы въехали в Киото и по государственному шоссе помчались в Ямасину. Заметив цветочный магазин, я попросила остановить машину. Но отец сказал, что цветов не нужно. «От засохших цветов на могиле грустно становится… Сколько свежие ни носи, все равно завянут. Не люблю, когда на могилу кладут цветы или мандзю ^[14]». Мы поехали дальше, а отец пробурчал, глядя в сторону: «Могилу лучше не украшать. Достаточно имени на могильном камне». Вскоре показалось рисовое поле. Мы въехали в горную деревушку, где рядком стояли крестьянские домики. Узкая дорога вилась через густые заросли. «Сезон алых листьев», – заметил отец.

Тихое, скромное кладбище располагалось на склоне невысокой горушки. Его окружали густые кущи деревьев. Казалось, их ветви с разноцветной листвой, колышущейся под ветром, надежно скрывают могилы от постороннего взгляда. Перед входом на кладбище стояла крохотная хижина, в которой сидел старик – кладбищенский сторож. Хижина была так мала, что там с трудом мог укрыться от дождя или зноя лишь один человек. Из хижины доносился сильный аромат курительных палочек. Перед сторожем лежали свечи и ароматические палочки, а также стояла деревянная бадейка с черпачком. Отец купил курительных палочек и одолжил бадейку и черпак. Набрав в бадейку воды, мы стали взбираться вверх по отлогому склону. Кодзакай-сан тоже вышел из машины и попросил разрешения пойти вместе с нами.