Особый мир, возникший в новеллах «Поэта», покойный и умиротворенный, замкнутый в пределах одного аула, кажется не совсем обычным для литературы тридцатых годов. Книги тех лет говорят о классовой борьбе и о первых пятилетках. Герои их борются за темпы или совершают великие перелеты.
Но литература этого времени представляется чем-то однородным лишь самому поверхностному взгляду. В ней работали разные писатели, и, кроме того, она менялась на протяжении десятилетия.
Не так уж неожиданно выглядела избранная Капиевым задача на фоне тех литературных проблем, которые как раз в 1939–1940 годы выступили на первый план в текущей критике. Критика явственно зафиксировала литературную потребность в некоторой разрядке напряжения, в отдыхе от бурных собраний, от приподнятости и излишней патетики, перенасытившей к тому времени большинство книг о современности. Слово «будни» замелькало вдруг на страницах критических статей, выступлений писателей. С. Бондарин напечатал статью «Праздник и будни». Он заговорил об отталкивании от «праздничности» как о довольно определенной черте литературной обстановки тех лет. «Среди молодых писателей говорят о своевременности спокойного тона, тона, свободного от неумеренной патетичности». И в другой статье этого же писателя: «Разрывается круг обусловленных тем, читатель разделяет с автором ощущение своевременности этой реакции жанра. Она оказывает свое благотворное влияние, новые рассказы и повести читаются с интересом. Ничего героического не происходит в этих рассказах. Люди не едут на новостройки, не ломают свой быт, а уже сами живут в быту…»
Возникает целая дискуссия о «допустимости» будничного, о «праве» на описание будней. Н. Атаров, защищая от критики сборник рассказов А. Письменного, цитировал слова художника Ван-Гога: «В обыкновенных этюдах есть нечто от самой жизни…» (Это заставляет нас вспомнить слова об «этюдах, писанных с натуры».) И в этом же номере «Литературной газеты» печатает свою статью редактор газеты Евгений Петров, полемически называя ее «Серые этюды» и произнося отрезвляющие слова о том, что «будничность» сюжета не спасает плохую, подражательную книгу.
Капиев, несомненно, был знаком и с этими спорами — он был весьма чуток к тому, что происходило в текущей литературной жизни. В какой-то степени обстановка, по-видимому, влияла на осознание им своей художественной задачи, утверждала, скажем, его уверенность в ее литературной актуальности — уверенность, которая была Капиеву необходима.
Актуальность эту он понимал, однако, не тривиально.
Интересен в этом смысле сам избранный им жанр — короткая новелла.
В те годы растет интерес к этому жанру и критиков и писателей.
Потребность в этом именно жанре возникла гораздо раньше, но не сразу всеми (и даже не многими) была почувствована.
Одним из первых сказал об этом Михаил Пришвин — в одном из своих выступлений, в октябре 1932 года. «Ведь у нас охотничьи рассказы, маленькие рассказы прекратили писать… Вы сами знаете, что надоело читать очерки, надоела очерковая литература. Там есть и таланты, я ничего не говорю, тут все есть, но очерки надоели, просто читать нельзя стало. Как увидишь, что «показались трубы завода», — ну, читать невозможно, потому что знаешь, что это трафарет…
Теперь явилась литература романа. Роман — легче, чем очерк. Чтобы написать очерк, нужно проработать материал, а для романа не нужно (аплодисменты). Чем бездарнее человек — тем легче написать роман.
Укажите каждого любого человека на улице — я его научу писать роман».
И почти теми же словами говорит об этом Горький — в письме к П. Павленко, редактору журнала «30 дней». написанном 1 января 1933 года: «Это очень хорошее намерение — превратить «30 дней» в журнал для ознакомления нашей литмолодежи с техникой маленького рассказа. Все великое — или, скажем, крупное — создается из малого. А у нас повелось так, что молодой писатель стреляет в читателя сразу — романом…»
Как видим, уже в эти годы некоторых писателей начинает заботить мысль о забытом жанре — маленьком, хорошо построенном рассказе, описывающем «обыкновенные» вещи.
«Охотничий» рассказ был для Пришвина как бы удобным обозначением «простейших рассказиков» на самые разные темы, требующих большого труда и большого мастерства, чуждых трафаретной фабуле, претендующей непременно на самый широкий охват событий современности. «Чем проще рассказ, — объясняет Пришвин, — тем его труднее писать. Это — маленькая штучка, где не только на слове, но и на полуслове, на намеке, на цвете, на вкусе этого слова извольте напишите штучку. Пусть напишет — тут уж никакого сомнения. Это гигиена, дезинфекция литературы. Она есть игра, искра, радость. А вот этого у нас и нет».
И Эффенди Капиев (слышавший, кстати сказать, это выступление Пришвина) будто соглашается сыграть в игру, предложенную несколько лет назад его старшим собратом по литературному цеху, произнесшим дразнящие слова — «Пусть напишет — тут уж никакого сомнения».
Потому, собираясь писать лишь об «обыденном», Капиев не забывает пояснить своим читателям, что «это самое трудное для писателя». Преднамеренно и открыто он избирает себе «трудный» удел. И если сделать попытку угадать хотя бы частично мотивы, двигающие литературной работой писателя, то не в укор ему будет предположение, что после стольких лет упорнейшей подготовки к писательству Капиев искал теперь уже такой путь, по которому сумеет пройти не каждый, но который зато в случае удачи безошибочно ведет автора к признанию и недешево доставшемуся успеху.
(Вспомним его давние слова: «Я мог бы быть тоже среди признанных в нашем масштабе писателей… Я предъявляю к себе большие требования и хочу выступить с оформившимся, зрелым лицом». Само понятие успеха заключает в себе для него множество оттенков, и не всякие из них его привлекают!)
Он не просто пишет, а будто экзамен держит.
По-прежнему, как видим, он обставляет свой путь в литературу множеством самоограничений.
Как и раньше, он сдерживает себя, строжайше контролирует, сознательным усилием направляя свою литературную работу по «трудному» руслу.
Остается добавить, что он не ошибся в своих литературных расчетах.
Пока он писал свои новеллы «без событий», этот жанр все более и более начинал казаться «настоящей литературой».
В 1939 году критик «Литературной газеты» назвал цикл маленьких рассказов М. Пришвина «Лисичкин хлеб» (1936–1939 гг.) и «Телеграмму» («Чук и Гек») А. Гайдара в числе трех (вместе со «Сказкой» М. Светлова) лучших произведений года. А ведь это были не многоплановые романы, к которым так привыкли уже за предшествующие годы и читатели и критики, а как раз те лишенные острой, занимательной фабулы «штучки», которые строятся «на слове, на полуслове» и повествуют о самых обычных вещах, почти «ни о чем» — о черной курице Пиковой Даме, которая высидела утят, о том, как охотник приносит из леса девочке хлеб и говорит, что он «лисичкин», или о том, как двое маленьких мальчиков ехали к своему отцу.
Малый жанр явно вызывает к себе большой пиетет.
В 1939 году в одном из номеров «Литературной газеты» появляется даже передовая статья под названием «Культура рассказа». В июне 1940 года журнал «30 дней» во вступительной статье цитирует уже упоминавшееся нами письмо Горького к Павленко, редакция заявляет: «Мы ставим своей задачей культивирование на страницах нашего журнала советского рассказа высокого стиля».
К тому, что понималось в те годы под «высоким стилем», мы еще вернемся. Пока же заметим себе лишь одно обстоятельство. Небольшой рассказ, лишенный острой драматической фабулы, не победил, разумеется, количественно — сошлемся хотя бы на одну из статей 1938 года о Паустовском, где сказано, что этот писатель «принадлежит к числу очень немногих советских авторов, работающих именно над небольшим рассказом». Если бы дело обстояло иначе, Капиеву не пришлось бы весной 1941 года начинать свое вступление к журнальному тексту «Поэта» так торжественно.